Неточные совпадения
—
Да, он глуп, но — в меру возраста. Всякому возрасту соответствует определенная доза глупости
и ума.
То, что называется сложностью в химии, — вполне законно, а
то, что принимается за сложность в характере человека, часто бывает только его выдумкой, его игрой. Например — женщины…
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о
том, какие у нее груди
и что вот поцеловать бы ее
да и умереть.
Детей успокоили, сказав им:
да, они жених
и невеста, это решено; они обвенчаются, когда вырастут, а до
той поры им разрешают писать письма друг другу.
Клим постоял, затем снова сел, думая:
да, вероятно, Лидия, а может быть,
и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые
и завистливые чувства. Ни
тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста»,
и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные.
И есть у них эдакое упрямство… не могу сказать какое.
И хорош мужчина,
и нравится, а — не
тот. Не потому не
тот, что беден или некрасив, а — хорош,
да — не
тот!
—
Да, — сказал Кутузов, кивая тяжелой головой, — наблюдается телячье задирание хвостов. Но следует
и то сказать, — уж очень неумело надувают юношество, пытаясь выжать из него соки буемыслия…
—
Да, конечно, вы должны чувствовать именно так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей, всегда серьезной, по
тому, как хорошо вы молчите, когда все кричат.
И — о чем?
Клим слушал напряженно, а — не понимал,
да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так же должно быть
и с Лидией. Не верил он
и тому, что говорил Макаров о своем отношении к женщинам, о дружбе с Лидией.
— Как вам угодно. Если у нас князья
и графы упрямо проповедуют анархизм — дозвольте
и купеческому сыну добродушно поболтать на эту
тему! Разрешите человеку испытать всю сладость
и весь ужас —
да, ужас! — свободы деяния-с. Безгранично разрешите…
«Но эти слова говорят лишь о
том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя
и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них.
Да. В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка
и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно
и почти всегда бесполезно платить людям честной медью.
Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед
тем, как отлить колокол, призывающий нас в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
Но, просматривая идеи, знакомые ему, Клим Самгин не находил ни одной удобной для него,
да и не мог найти, дело шло не о заимствовании чужого, а о фабрикации своего. Все идеи уже только потому плохи, что они — чужие, не говоря о
том, что многие из них были органически враждебны, а иные — наивны до смешного, какова, например, идея Макарова.
— А что же? Смеяться? Это, брат, вовсе не смешно, — резко говорил Макаров. —
То есть — смешно,
да… Пей! Вопрошатель. Черт знает что… Мы, русские, кажется, можем только водку пить,
и безумными словами все ломать, искажать,
и жутко смеяться над собою,
и вообще…
— А знаете, — сказал он, усевшись в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские
и — молодежь.
Да. Мне это один полицейский врач сказал, родственник мой. Коллеги, медики,
то же говорят.
Да я
и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают
те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
—
Да,
да, — прошептала она. — Но — тише! Он казался мне таким… необыкновенным. Но вчера, в грязи…
И я не знала, что он — трус. Он ведь трус. Мне его жалко, но… это — не
то. Вдруг — не
то. Мне очень стыдно. Я, конечно, виновата… я знаю!
Да и не легко было понять значение
той суматохи, которую неутомимо разжигал
и раздувал Варавка.
— Ой, не доведет нас до добра это сочинение мертвых праведников, а
тем паче — живых.
И ведь делаем-то мы это не по охоте, не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться на
том, что все грешны,
да и жить всем в одно грешное, земное дело.
— С неделю
тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень
и свет на земле; девица, подруга детских дней моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются,
да — что толку?.. Хотите выпить? Ну, а я — выпью.
— Кроме
того, я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась одна. Я — честно говорила
и за тебя… честнее, чем ты сам мог бы сказать.
Да, поверь мне! Ты ведь не очень… храбр. Поэтому ты
и сказал, что «любить надо молча». А я хочу говорить, кричать, хочу понять. Ты советовал мне читать «Учебник акушерства»…
Клим, давно заметив эту его привычку, на сей раз почувствовал, что Дронов не находит для историка темных красок
да и говорит о нем равнодушно, без оживления, характерного во всех
тех случаях, когда он мог обильно напудрить человека пылью своей злости.
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике!
И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову…
то есть который
и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А вы что думаете об этом, смею спросить?
— Вот, тоже, возьмемте женщину: женщина у нас — отменно хороша
и была бы
того лучше, преферансом нашим была бы пред Европой, если б нас, мужчин, не смутили неправильные умствования о Марфе Борецкой
да о царицах Елизавете
и Екатерине Второй.
Тот снова отрастил до плеч свои ангельские кудри, но голубые глаза его помутнели,
да и весь он выцвел, поблек, круглое лицо обросло негустым, желтым волосом
и стало длиннее, суше. Говоря, он пристально смотрел в лицо собеседника, ресницы его дрожали,
и казалось, что чем больше он смотрит,
тем хуже видит. Он часто
и осторожно гладил правой рукою кисть левой
и переспрашивал...
— Час
тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое, знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика
и при этом — тайная советница, генеральша,
да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли.
И много других, все отличные люди,
то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
— Ах, оставьте! — воскликнула Сомова. — Прошли
те времена, когда революции делались Христа ради.
Да и еще вопрос: были ли такие революции!
Один из его фельетонов был сплошь написан излюбленными редактором фразами, поговорками, цитатами: «Уж сколько раз твердили миру», — начинался фельетон стихом басни Крылова,
и, перечислив избитыми словами все
то, о чем твердили миру, Робинзон меланхолически заканчивал перечень: «А Васька слушает
да ест».
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, — говорил Диомидов, — наказывать за
то, что они в угоду вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов
и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни!
И никакой духовной жизни от вас нет, а только стишки,
да картинки,
да романы…
— Нет, подожди! — продолжал Дмитрий умоляющим голосом
и нелепо разводя руками. — Там — четыре,
то есть пять тысяч. Возьми половину, а? Я должен бы отказаться от этих денег в пользу Айно…
да, видишь ли, мне хочется за границу, надобно поучиться…
«В сущности, уют этих комнат холоден
и жестковат. В Москве, у Варвары, теплее, мягче. Надобно ехать домой. Сегодня же. А
то они поднимут разговор о завещании. Великодушный разговор, конечно.
Да, домой…»
— Ой, Климуша, с каким я марксистом познакомила-ась! Это, я тебе скажу… ух! Голос — бархатный.
И, понимаешь, точно корабль плавает… эдакий — на всех парусах!
И — до
того все в нем определенно… Ты смеешься? Глупо. Я тебе скажу: такие, как он, делают историю. Он… на Желябова похож,
да!
—
Да, не очень, — искренно ответил Самгин, привстав
и следя за руками Алексея; подняв руки,
тот говорил...
Холод сердито щипал лицо. Самгин шел
и думал, что, когда Варвара станет его любовницей, для нее наступят не сладкие дни.
Да. Она, вероятно, все уже испытала с Маракуевым или с каким-нибудь актером,
и это лишило ее права играть роль невинной, влюбленной девочки. Но так как она все-таки играет эту роль,
то и будет наказана.
Варвара прежде всего удивила его
тем, что она оказалась девушкой, чего он не ожидал
да и не хотел.
Клим лежал, закрыв глаза,
и думал, что Варвара уже внесла в его жизнь неизмеримо больше
того, что внесли Нехаева
и Лидия. А Нехаева — права: жизнь, в сущности, не дает ни одной капли меда, не сдобренной горечью.
И следует жить проще,
да…
— В кусочки,
да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев — не вышло, отказали им. Вот они
и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать,
да приехал земской, напугал. К
тому же
и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
— Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой
и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так
и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет
да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
— История, дорогой мой, поставила пред нами задачу: выйти на берег Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив.
Да,
да — вы не улыбайтесь.
И то и другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море.
И с этим надобно торопиться, потому что…
— Правильно, правильно, — торопливо сказал человек в каракулевой фуражке. — А
то — вывалились на улицу
да еще в Кремль прут, а там — царские короны, регалии
и вообще сокровища…
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он
и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег.
Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для
того, чтоб «предостеречь от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в
том, что оно не нашло в себе сил продолжить дело народовольцев
и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
—
Да, молодежь горячится, однако — это понятно, — говорил он, тщательно разминая слова губами. — Возмущение здоровое… Люди видят, что правительство бессильно овладеть…
то есть — вообще бессильно.
И — бездарно, как об этом говорят — волнения на юге.
— Ссылка? Это установлено для
того, чтоб подумать, поучиться.
Да, скучновато. Четыре тысячи семьсот обывателей, никому —
и самим себе — не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших городов лет на тридцать, на пятьдесят,
и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд. Со скуки — чудят. Пьют. Зимними ночами в город заходят волки…
— Пробовал, но — не увлекся. Перебил волку позвоночник, жалко стало зверюгу, отчаянно мучился. Пришлось добить, а это уж совсем скверно. Ходил стрелять тетеревей на току, но до
того заинтересовался птичьим обрядом любви, что выстрелить опоздал.
Да, признаюсь,
и не хотелось. Это — удивительная штука — токованье!
Наблюдая за человеком в соседней комнате, Самгин понимал, что человек этот испытывает боль,
и мысленно сближался с ним. Боль — это слабость,
и, если сейчас, в минуту слабости, подойти к человеку, может быть, он обнаружит с предельной ясностью
ту силу, которая заставляет его жить волчьей жизнью бродяги. Невозможно, нелепо допустить, чтоб эта сила почерпалась им из книг, от разума.
Да, вот пойти к нему
и откровенно, без многоточий поговорить с ним о нем, о себе. О Сомовой. Он кажется влюбленным в нее.
— О,
да!
И — сознаюсь! — до
того рад, что даже сам удивлен.
—
Да — разве я о политике! — звонко
и горестно вскрикнул Диомидов. — Это не политика, а — ложь!
То есть — поймите! — правда это, правда!
Да, было нечто явно шаржированное
и кошмарное в
том, как эти полоротые бородачи, обгоняя друг друга, бегут мимо деревянных домиков, разноголосо
и крепко ругаясь, покрикивая на ошарашенных баб, сопровождаемые их непрерывными причитаниями, воем. Почти все окна домов сконфуженно закрыты,
и, наверное, сквозь запыленные стекла смотрят на обезумевших людей деревни привыкшие к спокойной жизни сытенькие женщины, девицы, тихие старички
и старушки.
—
Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод
и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел
и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа
тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
О
том, что он видел, ему хотелось рассказать этим людям беспощадно, так, чтоб они почувствовали некий вразумляющий страх.
Да, именно так, чтоб они устрашились. Но никто, ни о чем не спрашивал его. Часто дребезжал звонок, татарин, открывая дверь, грубовато
и коротко говорил что-то, спрашивал...
«Сыты», — иронически подумал он, уходя в кабинет свой, лег на диван
и задумался:
да, эти люди отгородили себя от действительности почти непроницаемой сеткой слов
и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных фактов в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный для
того, чтоб удобнее жить.
— А — не кажется вам, что этот поп
и его проклятая затея — ответ церкви вам, атеистам,
и нам — чиновникам, —
да,
и нам! — за Толстого, за Победоносцева, за угнетение, за
то, что церкви замкнули уста? Что за попом стоят епископы
и эта проклятая демонстрация — первый, пробный шаг к расколу церкви со светской властью. А?