Неточные совпадения
—
Да —
что вы? Не мало ли этого?
—
Да, конечно,
вы должны чувствовать именно так. Я поняла это по вашей сдержанности, по улыбке вашей, всегда серьезной, по тому, как хорошо
вы молчите, когда все кричат. И — о
чем?
—
Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У
вас в голове каша. Невозможно понять: кто
вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже.
Да и когда бы
вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует,
что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости в небытие.
—
Да —
что вы озорничаете? Не ваши детеныши-то!
— Говорила я
вам,
что Кутузов тоже арестован?
Да, в Самаре, на пароходной пристани. Какой прекрасный голос, не правда ли?
«
Да —
что вы озорничаете?» — звучал в памяти возмущенный вопрос горбатой девочки, и шумел в голове рыдающий шепоток деревенских баб.
—
Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо,
что ты поправил дело, хоть и разбойник. У
вас, говорит, на земле все так запуталось,
что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно
вы говорите. Сатане в руку,
что доброта
да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
—
Да, именно! Когда я плакал,
да!
Вы, может быть, думаете,
что я стыжусь этих слез?
Вы плохо думаете.
— Понимаю-с! — прервал его старик очень строгим восклицанием. — Да-с, о республике! И даже — о социализме, на котором сам Иисус Христос голову… то есть который и Христу, сыну бога нашего, не удался, как это доказано. А
вы что думаете об этом, смею спросить?
—
Да, конечно, богатеем — судорожно, — согласно проговорил Кутузов. — Жалею,
что не попал в Нижний, на выставку.
Вы, Самгин, в статейке вашей ловко намекнули про Одиссея. Конечно, рабочий класс свернет головы женихам, но — пока невесело!
—
Да, вот и
вас окрестили, — сказал редактор, крепко пожимая руку Самгина, и распустил обиженную губу свою широкой улыбкой. Робинзон радостно сообщил,
что его обыскивали трижды, пять с половиной месяцев держали в тюрьме, полтора года в ссылке, в Уржуме.
— Людей, которые женщинам покорствуют, наказывать надо, — говорил Диомидов, — наказывать за то,
что они в угоду
вам захламили, засорили всю жизнь фабриками для пустяков, для шпилек, булавок, духов и всякие ленты делают, шляпки, колечки, сережки — счету нет этой дряни! И никакой духовной жизни от
вас нет, а только стишки,
да картинки,
да романы…
— Ну,
да! А —
что же? А
чем иным, как не идеализмом очеловечите
вы зоологические инстинкты? Вот
вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ не пойдет за
вами, за вульгарным вашим материализмом, потому
что он чувствует ценность политической свободы и потому
что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу, а
вы — чужие!
— Вот такой — этот настоящий русский, больше,
чем вы обе, — я так думаю.
Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме,
да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
«
Да —
что вы озорничаете!»
— Хорошо — приятно глядеть на
вас, — говорила Анфимьевна, туго улыбаясь, сложив руки на животе. — Нехорошо только,
что на разных квартирах живете, и дорого это,
да и не закон будто! Переехали бы
вы, Клим Иванович, в Любашину комнату.
— История, дорогой мой, поставила пред нами задачу: выйти на берег Тихого океана, сначала — через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив.
Да,
да —
вы не улыбайтесь. И то и другое — необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море. И с этим надобно торопиться, потому
что…
— Не беспокойтесь, — подтвердил Иван Петрович. — Ни к
чему другому не имею касательства.
Да если бы даже имел, и тогда — ваш слуга! Потому
что вы и супруга ваша для меня — первые люди, которые…
— Вообще выходило у него так,
что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!»
Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер
да — мало ли? А у
вас — таких нет,
да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
—
Да, знаете, все-таки, если Варвара Кирилловна усомнится в моей жизни, так чтоб у
вас было
чем объяснить шатающееся поведение мое.
— Может быть, конечно,
что это у нас от всесильной тоски по справедливости, ведь, знаете, даже воры о справедливости мечтают,
да и все вообще в тоске по какой-нибудь другой жизни, отчего у нас и пьянство и распутство. Однако же, уверяю
вас, Варвара Кирилловна, многие притворяются, сукиновы дети! Ведь я же знаю. Например — преступники…
— Был у меня сын… Был Петр Маракуев, студент, народолюбец. Скончался в ссылке. Сотни юношей погибают, честнейших! И — народ погибает. Курчавенький казачишка хлещет нагайкой стариков, которые по полусотне лет царей сыто кормили, епископов,
вас всех, всю Русь… он их нагайкой,
да! И гогочет с радости,
что бьет и
что убить может, а — наказан не будет! А?
—
Да, очень заметно,
что людей увлекает иррациональное, хотя, может быть, причина не та, которую указали
вы…
— А — не кажется
вам,
что этот поп и его проклятая затея — ответ церкви
вам, атеистам, и нам — чиновникам, —
да, и нам! — за Толстого, за Победоносцева, за угнетение, за то,
что церкви замкнули уста?
Что за попом стоят епископы и эта проклятая демонстрация — первый, пробный шаг к расколу церкви со светской властью. А?
— Революционера начинают понимать правильно, — рассказывал он, поблескивая улыбочкой в глазах. — Я, в Перми, иду ночью по улице, — бьют кого-то, трое. Вмешался «в число драки», избитый спрашивает: «
Вы —
что же — революционер?» — «Почему?» — «
Да вот, защищаете незнакомого
вам человека». Ловко сказано?
—
Да — нет! Как же можно?
Что вы…
что… Ну… боже мой… — И вдруг, не своим голосом, он страшно крикнул...
— Ну
да, я — преувеличенный! — согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. — Пусть будет так! Но я
вам говорю,
что мыши любят русскую литературу больше,
чем вы. А
вы любите пожары, ледоходы, вьюги,
вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это — неверно? Это — верно!
Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время.
Вы — самый страшный народ на земле…
—
Вы, штатский, думаете,
что это просто: выпорол человек… семнадцать или девять, четыре — все равно! — и кончено — лег спать, и спи до следующей командировки,
да?
— Пороть надобно не его, а —
вас, гражданин, — спокойно ответил ветеринар, не взглянув на того, кто сказал,
да и ни на кого не глядя. — Вообще доведено крестьянство до такого ожесточения,
что не удивительно будет, если возникнет у нас крестьянская война, как было в Германии.
— Нам все едино-с! И позвольте сказать,
что никакой крестьянской войны в Германии не было-с,
да и быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту
вы сами придумали для смятения умов, чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
—
Да перестань ты, господи боже мой! — тревожно уговаривала женщина, толкая мужа кулаком в плечо и бок. — Отвяжитесь
вы от него, господин,
что это
вы дразните! — закричала и она, обращаясь к ветеринару, который, не переставая хохотать, вытирал слезившиеся глаза.
— В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое — муж
да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то —
вы подумайте! — ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать не могу, привязаны ноги так,
что не сожмешь, — вот ведь
что!
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно.
Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред
вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует.
Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят,
что они есть.
«Вот как?» — подумал Самгин, чувствуя что-то новое в словах юноши. —
Что же
вы — намерены привлечь Пермякова к суду,
да?
— Я — тоже спал,
да! Я был здоровый человек и хорошо спал. Теперь
вы сделали,
что я буду плохо спать. Я требую доктора.
—
Да, вот
вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор при наличии представительного правления. Черти… Я — с трудовиками. За черную работу.
Вы что — эсдек? Не понимаю. Ленин сошел с ума. Беки не поняли урок Московского восстания. Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих — организация всей демократии.
— Ну
да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней,
чем строить заводы, фабрики, возиться с рабочими, — проговорила Марина, вставая и хлопая портфелем по своему колену. — Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен крупный чиновник или какой-нибудь придворный… Ну, мне — пора, если я не смогу вернуться через час, — я позвоню
вам… и
вы свободны…
—
Да, я
вам верю, — повторил он, и ему показалось,
что даже мускулы его напряглись, как пред прыжком через яму.
«Смир-рно-о!» — вспомнил он командующий крик унтер-офицера, учившего солдат. Давно, в детстве, слышал он этот крик. Затем вспомнилась горбатенькая девочка: «
Да —
что вы озорничаете?» «А, может, мальчика-то и не было?»
— А
вы убеждены в достоверности знания?
Да и — при
чем здесь научное знание? Научной этики — нет, не может быть, а весь мир жаждет именно этики, которую может создать только метафизика, да-с!
—
Вы —
что? С ума сошли? Прошу прекратить эти… шуточки. Тебе, Женя, вредно сердиться, вина пьешь ты много.
Да и куришь.
— Нет, — строго сказала Таисья, глядя в лицо его. — Я тоже не знаю — кто это. Его прислал Женя. Плохо Женьке. Но Ивану тоже не надо знать,
что вы видели здесь какого-то Пожарского?
Да?
— Можете себе представить: подходит к
вам эдакий страшный и предлагает: не желаете ли, бытие божие докажу? И за полбутылки водки утверждал и отвергал, доказывал. Очень забавно. Его будто бы даже били, отправляли в полицию… Но, вот видите, оказалось,
что он… что-то значит! Философ,
да?
—
Да? Приятно,
что вам понравилось.
— Ах, если б можно было написать про
вас, мужчин, все,
что я знаю, — говорила она, щелкая вальцами, и в ее глазах вспыхивали зеленоватые искры. Бойкая, настроенная всегда оживленно, окутав свое тело подростка в яркий китайский шелк, она, мягким шариком, бесшумно каталась из комнаты в комнату, напевая французские песенки, переставляя с места на место медные и бронзовые позолоченные вещи, и стрекотала, как сорока, — страсть к блестящему у нее была тоже сорочья,
да и сама она вся пестро блестела.
—
Да ведь сказать — трудно! Однако — как не скажешь? Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки — мало. На сытую жизнь не хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно не идут, а силком переселять у начальства… смелости нет,
что ли?
Вы простите! Говорю, как думаю.
— Тоже не будет толку. Мужики закона не понимают, привыкли беззаконно жить. И напрасно Ногайцев беспокоил
вас, ей-богу, напрасно! Сами судите,
что значит — мириться? Это значит — продажа интереса.
Вы, Клим Иванович, препоручите это дело мне
да куму, мы найдем средство мира.
— Ах, вот в
чем дело!
Вы излагаете воззрения анархиста Ленина,
да?
Вы — так называемый большевик?
— Менее всего, дорогой и уважаемый, менее всего в наши дни уместна мистика сказок, как бы красивы ни были сказки. Разрешите напомнить
вам,
что с января Государственная дума решительно начала критику действий правительства, — действий, совершенно недопустимых в трагические дни нашей борьбы с врагом, сила коего грозит нашему национальному бытию,
да, именно так!
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно?
Да, мы, на фронте, не щадим себя, а
вы, в тылу…
Вы — больше враги,
чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. —
Вы, штатские, сделали тыл врагом армии.
Да,
вы это сделали.
Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню,
что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?