Неточные совпадения
Клим
подумал, что мать, наверное, приехала усталой, раздраженной, тем приятнее ему было увидеть ее настроенной бодро и даже как будто помолодевшей за эти несколько дней. Она тотчас же
начала рассказывать о Дмитрии: его скоро выпустят, но он будет лишен права учиться
в университете.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было
думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он
начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет
в Москву и что снова решила поступить
в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Было что-то несоединимое
в этой глубокой трещине земли и огромной постройке у
начала ее, — постройке, которую возводили мелкие людишки; Самгин
подумал, что понадобилось бы много тысяч таких пестреньких фигурок для того, чтоб заполнить овраг до краев.
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она
начала заниматься историей литературы с учениками школы, человек восемь ходили к ней на дом. Чтоб не
думать, Самгин заставил себя вслушиваться
в слова Спивак.
Часы осенних вечеров и ночей наедине с самим собою,
в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина
в его глазах. Он уже
начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию
в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
Мрачный тон статьи позволял
думать, что
в ней глубоко скрыта от цензора какая-то аллегория, а по начальной фразе Самгин понял, что статья написана редактором, это он довольно часто
начинал свои гражданские жалобы фразой, осмеянной еще
в шестидесятых годах: «
В настоящее время, когда».
Когда она
начала есть, Клим
подумал, что он впервые видит человека, который умеет есть так изящно, с таким наслаждением, и ему показалось, что и все только теперь дружно заработали вилками и ножами, а до этой минуты
в зале было тихо.
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», —
подумал Самгин и
начал говорить с нею
в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив
подумать...
«Разумеется, он должен быть здесь», — вяло
подумал Самгин о Кутузове, чувствуя необходимость разгрузить себя, рассказать о том, что видел на площади. Он расстегнул пальто, зачем-то снял очки и, сунув их
в карман,
начал громко выкрикивать...
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина
в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее
начали раскачивать толчки с улицы
в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было
подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
«Конечно, и смысл… уродлив, но тут важно, что люди
начали думать политически, расширился интерес к жизни. Она,
в свое время, корректирует ошибки…»
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить
в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин
подумал, что
в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя
в опасности, он строго, деловито
начал успокаивать его.
— Вы заметили, что мы вводим
в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже
начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то
в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я
думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и
начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, — рассказывал и
думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая
в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса...
—
В Москве, когда мы с вами встретились, я
начинал пить. — Сделав паузу, он прибавил: — Чтоб не
думать.
Самгин не впервые
подумал, что
в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но,
в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят,
начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов — божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о…
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный
в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова
подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и
в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и
начал записывать свои мысли.
«Сейчас
начнет говорить», —
подумал Самгин, но тут явился проводник, зажег свечу, за окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то уронил чайник. Потом
в вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал сверлящий голосок доцента...
«
Начнет выспрашивать, как я
думаю. Будет убеждать
в возможности захвата политической власти рабочими…»
«Вожди молодежи», —
подумал Самгин, вспомнив, как юные курсистки и студенты обожали этих людей, как очарованно слушали их речи на диспутах «Вольно-экономического общества», как влюбленно встречали и провожали их на нелегальных вечеринках,
в тесных квартирах интеллигентов, которые сочувствовали марксизму потому, что им нравилось «самодовлеющее
начало экономики».
— Толстой-то, а?
В мое время…
в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились
думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал. С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
— Неверно? Нет, верно. До пятого года — даже
начиная с 80-х — вы больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это — преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат
в Персию? И темные затеи на Балканах? И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом
думаете?
«Вот как приходится жить», —
думал он, жалея себя, обижаясь на кого-то и
в то же время немножко гордясь тем, что испытывает неудобства, этой гордостью смягчалось ощущение неудачи
начала его службы отечеству.
—
Думать я
начал в Париже, нас туда 87 человек предусмотрительно отправили на Всемирную выставку, русский отдел строить.
— Нет, вы
подумайте: XIX век мы
начали Карамзиным, Пушкиным, Сперанским, а
в XX у нас — Гапон, Азеф, Распутин… Выродок из евреев разрушил сильнейшую и, так сказать, национальную политическую партию страны, выродок из мужиков, дурак деревенских сказок, разрушает трон…