Неточные совпадения
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала
петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен
были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали
молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее
был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось
молчать, слушая ее милую болтовню, —
молчать, забывая о своей обязанности говорить умное, не детское.
— Облетели цветы, — добавил отец, сочувственно кивнув лысоватым черепом, задумчиво
пил пиво,
молчал и становился незаметен.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он
был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он
молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя
молчит, как дыня, — задумчиво говорила Лидия. — А мы с папой так боимся за Бориса. Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже
было поздно, все спали.
Жена, кругленькая, розовая и беременная,
была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе с сестрой своей,
пела украинские песни. Сестра, молчаливая, с длинным носом, жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она
молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим слышал густой голос ее...
— Прежде всего необходим хороший плуг, а затем уже — парламент. Дерзкие словечки дешево стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы разум, — покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать озабоченно
молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже
было что-то общее с возбужденным тоном Катина.
Макаров
молчал, смотрел в потолок и казался новым, чужим. И рубашка на нем
была чужая, Климова.
И в голосе ее и в глазах
было нечто глубоко обидное. Клим
молчал, чувствуя, что его раздувает злость, а девушка недоуменно, печально говорила...
Он
молчал, гладя ее голову ладонью. Сквозь шелк ширмы, вышитой фигурами серебряных птиц, он смотрел на оранжевое пятно лампы, тревожно думая: что же теперь
будет? Неужели она останется в Петербурге, не уедет лечиться? Он ведь не хотел, не искал ее ласк. Он только пожалел ее.
Ее слезы казались неуместными: о чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить. Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она
молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, — та
была красивей и утомляла только физически. А эта шепчет...
Было неловко с человеком, который
молча рассматривает тебя, как бы догадываясь о чем-то.
Но и эти слова не
были услышаны. Ко всему притерпевшаяся старушка вытерла салфеткой серебряную стопку, из которой
пила вино, перекрестилась и
молча исчезла.
— Что ж ты как вчера? — заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. —
Молчал,
молчал… Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно,
выпил, но ведь говорят: «Что у трезвого на уме — у пьяного на языке».
Минуты две четверо в комнате
молчали, прислушиваясь к спору на террасе, пятый, Макаров, бесстыдно спал в углу, на низенькой тахте. Лидия и Алина сидели рядом, плечо к плечу, Лидия наклонила голову, лица ее не
было видно, подруга что-то шептала ей в ухо. Варавка, прикрыв глаза, курил сигару.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке
был похож на нетопыря и
молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку,
было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Сын растерянно гладил руку матери и
молчал, не находя слов утешения, продолжая думать, что напрасно она говорит все это. А она действительно истерически посмеивалась, и шепот ее
был так жутко сух, как будто кожа тела ее трещала и рвалась.
— Красота — распутна. Это, должно
быть, закон природы. Она скупа на красоту и потому, создав ее, стремится использовать как можно шире. Вы что
молчите?
По праздникам из села являлись стаи мальчишек, рассаживаясь по берегу реки, точно странные птицы, они
молча, сосредоточенно наблюдали беспечную жизнь дачников. Одного из них, быстроглазого, с головою в мелких колечках черных волос, звали Лаврушка, он
был сирота и, по рассказам прислуги, замечателен тем, что пожирал птенцов птиц живыми.
Все тоже вставали и
молча пили, зная, что
пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил...
Вошли двое: один широкоплечий, лохматый, с курчавой бородой и застывшей в ней неопределенной улыбкой, не то пьяной, не то насмешливой. У печки остановился, греясь, кто-то высокий, с черными усами и острой бородой. Бесшумно явилась молодая женщина в платочке, надвинутом до бровей. Потом один за другим пришло еще человека четыре, они столпились у печи, не подходя к столу, в сумраке трудно
было различить их. Все
молчали, постукивая и шаркая ногами по кирпичному полу, только улыбающийся человек сказал кому-то...
— Ты — видишь, я все
молчу, — слышал он задумчивый и ровный голос. — Мне кажется, что, если б я говорила, как думаю, это
было бы… ужасно! И смешно. Меня выгнали бы. Наверное — выгнали бы. С Диомидовым я могу говорить обо всем, как хочу.
Самгин
молча соглашался с ним, находя, что хвастливому шуму тщеславной Москвы не хватает каких-то важных нот. Слишком часто и бестолково люди ревели ура, слишком суетились, и
было заметно много неуместных шуточек, усмешек. Маракуев, зорко подмечая смешное и глупое, говорил об этом Климу с такой радостью, как будто он сам, Маракуев, создал смешное.
Минут пять
молча пили чай. Клим прислушивался к шарканью и топоту на улице, к веселым и тревожным голосам. Вдруг точно подул неощутимый, однако сильный ветер и унес весь шум улицы, оставив только тяжелый грохот телеги, звон бубенчиков. Макаров встал, подошел к окну и оттуда сказал громко...
Это
было его первое слово. До этого он сидел
молча, поставив локти на стол, сжав виски ладонями, и смотрел на Маракуева, щурясь, как на яркий свет.
Он
молчал, а рот его
был открыт, и казалось, что избитое лицо его кричало.
Диомидов поворачивался под их руками
молча, покорно, но Самгин заметил, что пустынные глаза больного не хотят видеть лицо Макарова. А когда Макаров предложил ему
выпить ложку брома, Диомидов отвернулся лицом к стене.
В окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже
молчал, глядя в окно на дымно-красные облака. Все
было неясно, кроме одного: необходимо жениться на Лидии.
Он чувствовал, что «этого» ему вполне достаточно и что все
было бы хорошо, если б Лидия
молчала.
Сверху спускалась Лидия. Она садилась в угол, за роялью, и чужими глазами смотрела оттуда, кутая, по привычке, грудь свою газовым шарфом. Шарф
был синий, от него на нижнюю часть лица ее ложились неприятные тени. Клим
был доволен, что она
молчит, чувствуя, что, если б она заговорила, он стал бы возражать ей. Днем и при людях он не любил ее.
С лестницы сошли рядом и
молча. Клим постоял в прихожей, глядя, как по стене вытянулись на вешалке различные пальто;
было в них нечто напоминающее толпу нищих на церковной паперти, безголовых нищих.
Самгин
молча кивнул головой. Он чувствовал себя физически усталым, хотел
есть, и ему
было грустно. Такую грусть он испытывал в детстве, когда ему дарили с рождественской елки не ту вещь, которую он хотел иметь.
Говорил он быстро и точно бежал по капризно изогнутой тропе, перепрыгивая от одной темы к другой. В этих прыжках Клим чувствовал что-то очень запутанное, противоречивое и похожее на исповедь. Сделав сочувственную мину, Клим
молчал; ему
было приятно видеть человека менее значительным, чем он воображал его.
Он казался алкоголиком, но
было в нем что-то приятное, игрушечное, его аккуратный сюртучок, белоснежная манишка, выглаженные брючки, ярко начищенные сапоги и уменье
молча слушать, необычное для старика, — все это вызывало у Самгина и симпатию к нему и беспокойную мысль...
Вошел в дом, тотчас же снова явился в разлетайке, в шляпе и,
молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке, а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе, что обыск не
будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
— Ах, черт возьми! Вот ерунда! Как же
быть? Что ж вы
молчали?
Смугловатое лицо его
было неподвижно, только густые, круто изогнутые брови вздрагивали, когда он иронически подчеркивал то или иное слово. Самгин
молчал, утвердительно кивая головою там, где этого требовала вежливость, и терпеливо ожидал, когда маленький, упругий человечек даст понять: чего он хочет?
Выругавшись, рассматривал свои ногти или закуривал тоненькую, «дамскую» папиросу и
молчал до поры, пока его не спрашивали о чем-нибудь. Клим находил в нем и еще одно странное сходство — с Диомидовым; казалось, что Тагильский тоже, но без страха, уверенно ждет, что сейчас явятся какие-то люди, — может
быть, идиоты, — и почтительно попросят его...
Прейс
молчал, бесшумно барабаня пальцами по столу. Он
был вообще малоречив дома, высказывался неопределенно и не напоминал того умелого и уверенного оратора, каким Самгин привык видеть его у дяди Хрисанфа и в университете, спорящим с Маракуевым.
Варвара присматривалась к неожиданной нахлебнице своей сквозь ресницы и хотя
молчала, но Клим видел, что она нервничает. Маракуев сосредоточенно
пил чай, возражал нехотя; его, видимо, смущал непривычный костюм, и вообще он
был настроен необычно для него угрюмо. Никто не мешал Сомовой рассказывать задорным и упрямым голоском.
Лидия пожала его руку
молча.
Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить днем.
Обжигаясь, оглядываясь, Долганов
выпил стакан кофе,
молча подвинул его хозяйке, встал и принял сходство с карликом на ходулях. Клим подумал, что он хочет проститься и уйти, но Долганов подошел к стене, постучал пальцами по деревянной обшивке и — одобрил...
— Как? — недоверчиво спросил офицер и потребовал документы; Клим, взяв тужурку, долго не мог найти кармана, наконец — нашел, вынул из кармана все, что
было в нем, и
молча подал жандарму.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша говорит о себе правду. Правдой
было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от страха и
молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
Варвара
молчала, но по глазам ее Самгин видел, что она
была бы счастлива, если б он сделал это. И, заставив ее раза два повторить предложение Анфимьевны, Клим поселился в комнате Лидии и Любаши, оклеенной для него новыми обоями, уютно обставленной старинной мебелью дяди Хрисанфа.
Никонова взглянула на него
молча и вопросительно; белки глаз ее
были сероватые, как будто чуть-чуть припудрены пеплом, и это несколько обесцвечивало голубой блеск зрачков.
Можно
было думать, что она решает какой-то очень трудный вопрос, этим объясняются припадки ее странной задумчивости, когда она сидит или полулежит на диване, прикрыв глаза и как бы
молча прислушиваясь к чему-то.
Поднялись на Гудаур,
молча ели шашлык,
пили густое лиловое вино. Потом в комнате, отведенной им, Варвара, полураздевшись, устало села на постель и сказала, глядя в черное окно...
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым
есть что-то родственное, и он стравил их на спор. Но — он ошибся: Кумов спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости души и духа, он
молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
В его поведении
было что-то странное, он возбудил любопытство Самгина, и Клим предложил ему позавтракать. Митрофанов согласился не сразу, стесненно поеживаясь, оглядываясь, а согласясь, пошел быстро,
молча и впереди Самгина.