Неточные совпадения
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой
поют тихонькие песни и
плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много
плачет, когда
выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад
был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия
заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно
плакал, закрыв лицо руками,
плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис
плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
И, как только она скрылась, Клим почувствовал себя хорошо вооруженным против Бориса, способным щедро
заплатить ему за все его насмешки; чувствовать это
было радостно.
Лидия вывихнула ногу и одиннадцать дней лежала в постели. Левая рука ее тоже
была забинтована. Перед отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза, привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись,
плакали,
заплакала и мать Игоря.
«Значит, мать наняла ее, — соображал он. —
Платила ей, потому эта дрянь и
была бескорыстна».
Меня не пугал этот черный вой, но
было так скучно, что я
плакала.
Ее слезы казались неуместными: о чем же
плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить. Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, — та
была красивей и утомляла только физически. А эта шепчет...
Плакала она так, что видеть это
было не тяжело, а почти приятно, хотя и грустно немножко;
плакала горячо, но — не больше, чем следовало.
— Правду говоря, — нехорошо это
было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша
плакал. Если б его просто побили, он бы не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его, ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада
была, что ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Он
был очень недоволен этой встречей и самим собою за бесцветность и вялость, которые обнаружил, беседуя с Дроновым. Механически воспринимая речи его, он старался догадаться: о чем вот уж три дня таинственно шепчется Лидия с Алиной и почему они сегодня внезапно уехали на дачу? Телепнева встревожена, она, кажется,
плакала, у нее усталые глаза; Лидия, озабоченно ухаживая за нею, сердито покусывает губы.
На площади
было не очень шумно, только ребятишки покрикивали и
плакали грудные младенцы.
Зрачки ее
были расширены и помутнели, опухшие веки, утомленно мигая, становились все более красными. И,
заплакав, разрывая мокрый от слез платок, она кричала...
Самгин растерялся, он еще не умел утешать плачущих девиц и находил, что Варвара
плачет слишком картинно, для того чтоб это
было искренно. Но она и сама успокоилась, как только пришла мощная Анфимьевна и ласково, но деловито начала рассказывать...
«
Плачет.
Плачет», — повторял Клим про себя. Это
было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей с папиросками в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
— Да, именно! Когда я
плакал, да! Вы, может
быть, думаете, что я стыжусь этих слез? Вы плохо думаете.
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может
быть, у него остановится сердце.
Был момент, когда ему казалось, что она
плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не
был уверен, что это так и
есть, хотя после этого она перестала настойчиво шептать в уши его...
— И
был момент, когда во мне что-то умерло, погибло. Какие-то надежды. Я — не знаю. Потом — презрение к себе. Не жалость. Нет, презрение. От этого я
плакала, помнишь?
Глаза Клима, жадно поглотив царя, все еще видели его голубовато-серую фигуру и на красивеньком лице — виноватую улыбку. Самгин чувствовал, что эта улыбка лишила его надежды и опечалила до слез. Слезы явились у него раньше, но это
были слезы радости, которая охватила и подняла над землею всех людей. А теперь вслед царю и затихавшему вдали крику Клим
плакал слезами печали и обиды.
— Вот — дура! Почти готова
плакать, — сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и
было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в другой мир.
В ее возбуждении, в жестах, словах Самгин видел то наигранное и фальшивое, от чего он почти уже отучил ее своими насмешками.
Было ясно, что Лидия рада встрече с подругой, тронута ее радостью; они, обнявшись, сели на диван, Варвара
плакала, сжимая ладонями щеки Лидии, глядя в глаза ее.
Айно шла за гробом одетая в черное, прямая, высоко подняв голову, лицо у нее
было неподвижное, протестующее, но она не
заплакала даже и тогда, когда гроб опустили в яму, она только приподняла плечи и согнулась немного.
— Видно — нет! — соглашалась молодая. — И начала она
пить.
Пьет и
плачет али песни
поет. Одну корову продала…
— Какая пошлость, — отметил Самгин. Варвара промолчала, наклонив голову, не глядя на сцену. Климу казалось, что она готова
заплакать, и это
было так забавно, что он, с трудом скрывая улыбку, спросил...
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые
плакал после дней детства, и хотя это
было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин не знал себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он слышал прерывистый шепот...
Неловко
было вспомнить о том, что он
плакал.
— Как живем? Да — все так же. Редактор —
плачет, потому что ни люди, ни события не хотят считаться с ним. Робинзон — уходит от нас, бунтует, говорит, что газета глупая и пошлая и что ежедневно, под заголовком, надобно печатать крупным шрифтом: «Долой самодержавие». Он тоже, должно
быть, скоро умрет…
— Какой же я зажиточный, если не могу в срок за квартиру
заплатить? Деньги у меня
были, но со второю женой я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего не жалко.
— Очень глупо, а — понятно! Митрофанов пьяный —
плачет, я —
пою, — оправдывался он, крепко и стыдливо закрыв глаза, чтоб удержать слезы. Не открывая глаз, он пощупал спинку стула и осторожно, стараясь не шуметь, сел. Теперь ему не хотелось, чтоб вышла Варвара, он даже боялся этого, потому что слезы все-таки текли из-под ресниц. И, торопливо стирая их платком, Клим Самгин подумал...
Всезнающая Любаша рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых,
есть много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он
платил ей пренебрежительными усмешками.
— Прошу внимания, — строго крикнул Самгин, схватив обеими руками спинку стула, и, поставив его пред собою, обратился к писателю: — Сейчас вы пропели в тоне шутовской панихиды неловкие,
быть может, но неоспоримо искренние стихи старого революционера, почтенного литератора, который
заплатил десятью годами ссылки…
Когда он, купив гроб,
платил деньги розовощекому, бритому купцу, который
был более похож на чиновника, успешно проходящего службу и довольного собою, — в магазин, задыхаясь, вбежал юноша с черной повязкой на щеке и, взмахнув соломенной шляпой, объявил...
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это
был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, —
плакал!
Плачет и все говорит: разве это возможно
было бы при Скобелеве, Суворове?
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него
было синее, как лед, и таяло, он
плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он
был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Но — себя жалко
было, а мысли принимали бредовой характер. Варвара, кажется,
плакала, все сморкалась, мешая заснуть.
— Ну, что же
плакать? — не глядя на нее, заговорил он. — Анфимьевна… очень стара! Она
была исключительно примерная…
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас
было две коровы. Мама продавала молоко, она
была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась,
плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо
пою, — понял?
— Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже
плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, — ну, что я такое? Хористка, мать — коровница, отец — плотник, и вдруг — могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я —
пою, и вот, сейчас — сердце разорвется, умру! Это… замечательно!
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни, на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может
быть очень бедным и грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов. Он
заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой «на чай» и не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке...
Был момент нервной судороги в горле, и взрослый, почти сорокалетний человек едва подавил малодушное желание
заплакать от обиды.
Самгин взглянул в лицо ее, — брови ее сурово нахмурились, она закусила нижнюю губу, можно
было подумать, что она сейчас
заплачет. Самгин торопливо спросил: давно она знает Юрина?
— То
есть они —
платят, но требуют скидки в 50 тысяч франков, а я хочу получить все двести.
Потом, десятка два, ужинать поехали, а после ужина возгорелась битва литераторов, кошкодав Куприн с Леонидом Андреевым дрались, Муйжель
плакал, и вообще
был кавардак…
Он
был «честен с собой», понимал, что
платит за внимание, за уважение дешево, мелкой, медной монетой, от этого его отношение к людям, становясь еще более пренебрежительным, принимало оттенок благодушия, естественного человеку зрелому, взрослому в его беседах с подростками.
Крик и
плач раздражали Самгина, запах, становясь все тяжелее, затруднял дыхание, но всего мучительнее
было ощущать, как холод жжет ноги, пальцы сжимались, точно раскаленными клещами.
— Это парень предусмотрительно сам выдумал, — обратился он к Самгину, спрятав глаза в морщинах улыбки. — А Миша — достоверно деловой! Мы, стало
быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали —
заплатите нам деньги, восемь сотен с излишком. «Крест» требует: документы! Мы — согласились, а Миша: нет, можно дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…
Возвратясь домой, он нашел записку Елены: «Еду в компании смотреть Мурманскую дорогу, может
быть, оттуда морем в Архангельск, Ярославль, Нижний — посмотреть хваленую Волгу. Татаринов, наконец,
заплатил гонорар. Целую.
Ел.».