Неточные совпадения
Роженица выздоравливала медленно, ребенок
был слаб; опасаясь, что он не выживет, толстая, но всегда больная мать Веры Петровны торопила окрестить его; окрестили, и Самгин, виновато улыбаясь,
сказал...
Один из таких, черный, бородатый и, должно
быть, очень скупой, сердито
сказал...
Выдумывать
было не легко, но он понимал, что именно за это все в доме, исключая Настоящего Старика, любят его больше, чем брата Дмитрия. Даже доктор Сомов, когда шли кататься в лодках и Клим с братом обогнали его, — даже угрюмый доктор, лениво шагавший под руку с мамой,
сказал ей...
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых
есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь — не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна не
сказала другое слово...
Но мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо
сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не
было у него; отец помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь, мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову
было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она
сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это
было бы неприлично.
Нянька
была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин
сказал краткую и благодарную речь о людях, которые умеют жить, не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин, подумав, произнес...
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия
было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих,
сказал Климу...
— Может
быть, подслушали нас, — миролюбиво
сказал он, и так же миролюбиво ответил Дронов...
—
Скажу, что ученики
были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа. О Климе он
сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим
был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим
сказал...
Она
была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые глаза сияли не по-детски лукаво, и, когда она, кончив читать, изящно сделала реверанс и плавно подошла к столу, — все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка
сказал...
Лидия, все еще сердясь на Клима, не глядя на него, послала брата за чем-то наверх, — Клим через минуту пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания
сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может
быть, извиниться пред ним за свою выходку.
Известно
было, что отец Тихон, законоучитель, славившийся проницательностью ума,
сказал на заседании педагогического совета о Климе...
— Не сомневаясь в благоразумии твоем,
скажу однако, что ты имеешь товарищей, которые способны компрометировать тебя. Таков, назову, Иван Дронов, и таков
есть Макаров.
Сказал.
— Зачем так рано это начинается? Тут, брат,
есть какое-то издевательство… — тихо и раздумчиво
сказал Макаров. Клим откликнулся не сразу...
— Ну, милый Клим, —
сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я
буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
— Он должен жить и учиться здесь, —
сказала она, пристукнув по столу маленьким, но крепким кулачком. — А когда мне
будет пятнадцать лет и шесть месяцев, мы обвенчаемся.
— И прошу вас
сказать моему папа́, что, если этого не
будет, я убью себя. Прошу вас верить. Папа́ не верит.
Клим слушал его болтовню с досадой, но ожидая, что Дронов, может
быть,
скажет что-то, что разрешит недоумение, очень смущавшее Клима.
— Это разумно, что не пошел, —
сказала мать; сегодня она, в новом голубом капоте,
была особенно молода и внушительно красива. Покусав губы, взглянув в зеркало, она предложила сыну: — Посиди со мной.
— Девицы любят кисло-сладкое, —
сказал Макаров и сам, должно
быть, сконфузясь неудачной выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия не ответила ему. В том, что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно почувствовал задетым себя, когда она задорно
сказала...
—
Есть у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне
сказал о бабах: «Из вежливости говорится — баба, а ежели честно
сказать — раба. По закону естества полагается ей родить, а она предпочитает блудить».
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она
была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он
был согласен с Лидией, которая резко
сказала, что в беременных женщинах
есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не
было места брезгливости.
— Должно
быть, ожегся, —
сказал Дронов, усмехаясь, и эта усмешка, заставив Клима вспомнить сцену в саду, вынудила у него подозрение...
— Не
буду, — сердито
сказал он.
Климу хотелось уйти, но он находил, что
было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков
сказал...
— Старый топор, —
сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто люди эти способны
были поджечь дом.
Ставни окон
были прикрыты, стекла — занавешены, но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску, смотрела в черный квадрат! А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота, на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно
сказала сестре...
В конце концов нужно
было признать, что Макаров
был прав, когда
сказал об этих людях...
Воспоминание о Дронове несколько охладило его, тут
было нечто темненькое, двусмысленное и дважды смешное. Точно оправдываясь пред кем-то, Клим Самгин почти вслух
сказал себе...
Ела она так аккуратно и углубленно, что Макаров
сказал ей...
— Да, —
сказал он, мигнув. — Я должен идти вниз, чай
пить. Гм…
Однажды, придя к учителю, он
был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего лица своего. Ей
было уже лет под сорок; грузная, с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы,
сказала...
— Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно сделать, это, как
сказал Варавка, — возвратиться в дураки. Может
быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
— Ты все такая же… нервная, —
сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она хотела
сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее
был неподвижен, можно
было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
Клим не ответил, наливая воду в стакан, а
выпив воды,
сказал...
— Третьим в раю
был дьявол, — тотчас
сказала Лидия и немножко отодвинулась от дивана вместе со стулом, а Макаров, пожимая руку Клима, подхватил ее шутку...
Клим тоже обрадовался и, чтобы скрыть это, опустил голову. Ему послышалось, что в нем тоже прозвучало торжествующее «Ага!», вспыхнула, как спектр, полоса разноцветных мыслишек и среди них мелькнула линия сочувственных Маргарите. Варавка, должно
быть, поняв его радость как испуг,
сказал несколько утешительных афоризмов...
— Знаю. Я так и думала, что
скажешь отцу. Я, может
быть, для того и просила тебя не говорить, чтоб испытать:
скажешь ли? Но я вчера сама
сказала ему. Ты — опоздал.
Говоря так, он
был уверен, что не лжет, и находил, что говорит хорошо. Ему показалось, что нужно прибавить еще что-нибудь веское, он
сказал...
Кроме этого, она ничего не
сказала о технике и доброжелательно начала знакомить его с теорией. Чтоб удобнее
было говорить, она даже села на постели.
— Слышала я, что товарищ твой стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не могу
сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она
скажет ему, чем
был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула мысль: в словах этой девушки
есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
— Да, — угрюмо ответил Клим, соображая: почему же мать не
сказала, что он
будет жить в одной квартире с братом?
— Спивак, — глухо
сказал он. —
Поете?
Марина, схватив Кутузова за рукав, потащила его к роялю, там они запели «Не искушай». Климу показалось, что бородач
поет излишне чувствительно, это не гармонирует с его коренастой фигурой, мужиковатым лицом, — не гармонирует и даже несколько смешно. Сильный и богатый голос Марины оглушал, она плохо владела им, верхние ноты звучали резко, крикливо. Клим
был очень доволен, когда Кутузов, кончив дуэт, бесцеремонно
сказал ей...
— Когда я
пою — я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели
сказать?
Сказав адрес, она села в сани; когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой девушке, не похожей на всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что в ней как будто
есть нечто общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца...
— Разве гуманизм — пустяки? — и насторожился, ожидая, что она станет говорить о любви,
было бы забавно послушать, что
скажет о любви эта бесплотная девушка.