Неточные совпадения
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям
в комнате, точно иконам
в церкви,
садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она
в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас
из темноты кто-то позовет ее...
Ногою
в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим
сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно
в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
По другой бок старухи
сел Дмитрий Самгин, одетый
в белый китель и причесанный так, что стал похож на приказчика
из мучной лавки.
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи
сели в экипаж и через несколько минут ехали по улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.
Он
сел на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за углом сидели какие-то люди, двое; один
из них глуховато ворчал, другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался
в монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли...
Клим промолчал, присматриваясь, как
в красноватом луче солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые
из них, как будто видя
в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею, не решаясь
сесть, затем падали почти до пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал глазами на тетрадку...
Жена бесцеремонно прекратила музыку, заговорив с Верой Петровной о флигеле; они отошли прочь, а Спивак
сел рядом с Климом и вступил
в беседу с ним фразами
из учебника грамматики...
С этим он и уснул, а утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы; на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями.
В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и
сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
По праздникам
из села являлись стаи мальчишек, рассаживаясь по берегу реки, точно странные птицы, они молча, сосредоточенно наблюдали беспечную жизнь дачников. Одного
из них, быстроглазого, с головою
в мелких колечках черных волос, звали Лаврушка, он был сирота и, по рассказам прислуги, замечателен тем, что пожирал птенцов птиц живыми.
Одетый
в подобие кадетской курточки, сшитой
из мешочного полотна, Иноков молча здоровался и
садился почему-то всегда неуютно, выдвигая стул на средину комнаты. Сидел, слушая музыку, и строгим взглядом осматривал вещи, как бы считая их. Когда он поднимал руку, чтоб поправить плохо причесанные волосы, Клим читал на боку его курточки полусмытое синее клеймо: «Первый сорт. Паровая мельница Я. Башкирова».
Лидия
села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю
из Батума
в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Клим
сел против него на широкие нары, грубо сбитые
из четырех досок;
в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
— Черти неуклюжие! Придумали устроить выставку сокровищ своих на песке и болоте. С одной стороны — выставка, с другой — ярмарка, а
в середине — развеселое Кунавино-село, где
из трех домов два набиты нищими и речными ворами, а один — публичными девками.
Умом он понимал, что ведь матерый богатырь
из села Карачарова, будучи прогневан избалованным князем, не так, не этим голосом говорил, и, конечно,
в зорких степных глазах его не могло быть такой острой иронической усмешечки, отдаленно напоминавшей хитренькие и мудрые искорки глаз историка Василия Ключевского.
— Ба, Иноков, когда вы… — радостно вскричал фельетонист, вскочив со стула, и тотчас же снова
сел, а Иноков, молча шлепнув регента шляпой по лицу, вырвал палку
из руки его, швырнул ее за перила террасы и, схватив регента за ворот, встряхивая его, зашептал что-то, захрипел
в круглое, густо покрасневшее лицо с выкатившимися глазами.
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился
из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить
в село и дорогой заморозил…
Он
сел и начал разглаживать на столе измятые письма. Третий листок он прочитал еще раз и, спрятав его между страниц дневника, не спеша начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но
в нем оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной
из какой-то книжки.
Самгин думал, что вот таких городов больше полусотни, вокруг каждого
из них по десятку маленьких уездных и по нескольку сотен безграмотных
сел, деревень спрятано
в болотах и лесах.
Впереди его и несколько ниже,
в кустах орешника, появились две женщины, одна — старая, сутулая, темная, как земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они
сели на траву, под кусты, молодая достала
из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного
из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут
из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел
в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова ушел
в столовую,
сел у двери.
Утром
сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов,
из богатых
сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая
в воде, на отмелях.
В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она
в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
Она тотчас пришла.
В сером платье без талии, очень высокая и тонкая,
в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась на улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она
села на кровать
в ногах мужа, взяла рецепт
из его рук, сказав...
Один
из штатских, тощий, со сплюснутым лицом и широким носом,
сел рядом с Самгиным, взял его портфель, взвесил на руке и, положив портфель
в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок с медалью заволновался, суетливо закрыл окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
Дома Самгин заказал самовар, вина, взял горячую ванну, но это мало помогло ему, а только ослабило. Накинув пальто, он
сел пить чай. Болела голова, начинался насморк, и режущая сухость
в глазах заставляла закрывать их. Тогда
из тьмы являлось голое лицо, масляный череп, и
в ушах шумел тяжелый голос...
Возвратясь
в столовую, Клим уныло подошел к окну.
В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой
в руке. Кошка вылезла
из подворотни. Белая с черным. Самгин
сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
— Не узнаю, — ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился,
сел покрепче на стуле. — Я, брат,
из градоначальства, вызывался по делу об устройстве
в доме моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные
из снега, луна, величиною
в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра
в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы
в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело
в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она
села на диван, прижав голову к плечу Самгина.
Вошел Безбедов, весь
в белом — точно санитар,
в сандалиях на босых ногах; он
сел в конце стола, так, чтоб Марина не видела его из-за самовара. Но она все видела.
Насвистывая тихонько арию жреца
из «Лакмэ», он
сел к столу, развернул очередное «дело о взыскании», но, прикрыв глаза, погрузился
в поток воспоминаний о своем пестром прошлом. Воспоминания развивались, как бы истекая
из слов: «Чем я провинился пред собою, за что наказываю себя»?
Самгину показалось, что она хочет
сесть на колени его, — он пошевелился
в кресле,
сел покрепче, но
в магазине брякнул звонок. Марина вышла
из комнаты и через минуту воротилась с письмами
в руке; одно
из них, довольно толстое, взвесила на ладони и, небрежно бросив на диван, сказала...
Он
сел в кресло и, рассматривая работу, которая как будто не определялась понятием живописи, долго пытался догадаться: что думал художник Босх, создавая
из разрозненных кусков реального этот фантастический мир?
Самгин, спросив стакан вина,
сел напротив Лиз, а толстая женщина пошла
в ресторан, упрекнув кого-то
из игроков...
Самгин
сел на нары. Свет падал
в камеру
из квадратного окна под потолком, падал мутной полосой, оставляя стены
в сумраке. Тагильский
сел рядом и тихонько спросил Самгина...
— Хотела встать и упала, — заговорила она слабеньким голосом,
из глаз ее текли слезы, губы дрожали. Самгин поднял ее, уложил на постель,
сел рядом и, поглаживая ладонь ее, старался не смотреть
в лицо ее, детски трогательное и как будто виноватое.
Он
сел, открыл на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень изящный, с уголками оксидированного серебра.
В нем — несессер,
в сумке верхней его крышки — дорогой портфель,
в портфеле какие-то бумаги, а
в одном
из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во внутренний карман пиджака, а на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал...
Взглянув на часы, он тотчас же
сел в кресло, вынул
из бокового кармана пачку гранок набора и спросил...
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но не очень удачно тратила деньги на украшение своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок
из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов
из кости,
из черного дерева, один —
из топаза. Самгин
сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками, взял
в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника «Вехи».
И было очень досадно: Самгин только что решил послать Харламова
в один
из уездов Новгородской губернии по делу о незаконном владении крестьянами
села Песочного пахотной землей, а также лугами помещицы Левашевой.