Неточные совпадения
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям
в комнате, точно иконам
в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она
в тот
угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас
из темноты кто-то позовет ее...
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые доски и бревна, а на них,
в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный
из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали
в этот возок и сидели
в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что
из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя
в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало
из стороны
в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
В углу у стены, изголовьем к окну, выходившему на низенькую крышу, стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала стекла окна; из-за крыши поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
Ногою
в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь.
Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно
в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Из-за
угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш, один
из них уперся ногами
в кирпичи панели и вступил
в беседу с бабой, мывшей стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Он сел на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за
углом сидели какие-то люди, двое; один
из них глуховато ворчал, другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался
в монотонную воркотню и узнал давно знакомые мысли...
Он, мать и Варавка сгрудились
в дверях, как бы не решаясь войти
в комнату; Макаров подошел, выдернул папиросу
из мундштука Лютова, сунул ее
в угол своего рта и весело заговорил...
«Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за
угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да.
В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
Клим сел против него на широкие нары, грубо сбитые
из четырех досок;
в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
По внутренней лестнице
в два марша, узкой и темной, поднялись
в сумрачную комнату с низким потолком, с двумя окнами,
в углу одного
из них взвизгивал жестяный вертун форточки, вгоняя
в комнату кудрявую струю морозного воздуха.
Дьякон углубленно настраивал гитару. Настроив, он встал и понес ее
в угол, Клим увидал пред собой великана, с широкой, плоской грудью, обезьяньими лапами и костлявым лицом Христа ради юродивого,
из темных ям на этом лице отвлеченно смотрели огромные, водянистые глаза.
Плывущей своей походкой этот важный человек переходил
из одного здания
в другое, каменное лицо его было неподвижно, только чуть-чуть вздрагивали широкие ноздри монгольского носа и сокращалась брезгливая губа, но ее движение было заметно лишь потому, что щетинились серые волосы
в углах рта.
День был неприятный. Тревожно метался ветер, раздувая песок дороги, выскакивая из-за
углов.
В небе суетились мелко изорванные облака, солнце тоже беспокойно суетилось, точно заботясь как можно лучше осветить странную фигуру китайца.
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев,
в углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки с длинными пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, —
из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая головой.
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно, стоял запах хорошего табака; на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел
в золоченой раме желто-зеленый пейзаж,
из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны на песчаном обрыве над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел
в углу за столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную
в пенковый мундштук, на мундштуке — палец лайковой перчатки.
На его место присылают
из Петербурга или
из Москвы какого-то Васильева; тоже, должно быть, осел, умного человека
в такой чертов
угол не пошлют.
Рассказывая, она смотрела
в угол сада, где, между зеленью, был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой;
из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара...
— Папиросу выклянчил? — спросил он и, ловко вытащив папиросу из-за уха парня, сунул ее под свои рыжие усы
в угол рта; поддернул штаны, сшитые
из мешка, уперся ладонями
в бедра и, стоя фертом, стал рассматривать Самгина, неестественно выкатив белесые, насмешливые глаза. Лицо у него было грубое, солдатское, ворот рубахи надорван, и, распахнувшись, она обнажала его грудь, такую же полосатую от пыли и пота, как лицо его.
От волнения он удваивал начальные слога некоторых слов. Кутузов смотрел на него улыбаясь и вежливо пускал дым
из угла рта
в сторону патрона, патрон отмахивался ладонью; лицо у него было безнадежное, он гладил подбородок карандашом и смотрел на синий череп, качавшийся пред ним. Поярков неистово кричал...
Его не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя
из сумрака,
из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное
из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей;
в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
В ту же минуту
из ресторана вышел Стратонов, за ним — группа солидных людей окружила, столкнула Самгина с панели, он подчинился ее благодушному насилию и пошел, решив свернуть
в одну
из боковых улиц. Но из-за
углов тоже выходили кучки людей, вольно и невольно вклинивались
в толпу, затискивали Самгина
в средину ее и кричали
в уши ему — ура! Кричали не очень единодушно и даже как-то осторожно.
Вот из-за стола встали люди, окружили, задергали его и, поталкивая куда-то
в угол, сделали невидимым.
Изредка, воровато и почти бесшумно, как рыба
в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал
в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро пошел и внезапно исчез, как бы провалился
в землю. Почти
в ту же минуту из-за
угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один
из них испуганно крикнул...
«Может быть — убийцы и уж наверное — воры, а — хорошо поют», — размышлял Самгин, все еще не
в силах погасить
в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя комнату, где
из угла смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен был пересечь улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть
в другой переулок — встречу ему из-за
угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой
в руке, с распухшим лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
Пошли не
в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали
в окнах домов, точно
в ложах театра, смотрели
из дверей,
из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал
в хвосте демонстрации, потому что она направлялась
в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была
в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез за
углом улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по
углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей
из зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок
в спине Самгина, и вдруг весь зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик...
Самгина подбросило, поставило на ноги. Все стояли, глядя
в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Лютов, обняв Самгина за талию, прижимаясь к нему, вскинул голову, закрыв глаза, источая
из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
И, как всякий человек
в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть, одни
из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза два Самгин заметил, что, свернув за
угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять; один
из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы
в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
Он повернул за
угол,
в свою улицу, и почти наткнулся на небольшую группу людей. Они стеснились между двумя палисадниками, и один
из них говорил, негромко, быстро...
Он с разбега приткнулся
в углубление ворот, — из-за
угла поспешно вышли четверо, и один
из них ворчал...
«Поярков», — признал Клим, входя
в свою улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская
в памяти своей жильцов этой улицы, соображая: кто
из них может строить баррикаду? Из-за
угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила
в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
—
В Миусах стреляют
из пушки. Ужасно мало людей на улицах! Меня остановили тут на
углу, — какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?
Договорить она не успела. Из-за
угла вышли трое, впереди — высокий,
в черном пальто, с палкой
в руке; он схватил Самгина за ворот и негромко сказал...
Он не заметил, откуда выскочила и, с разгона, остановилась на
углу черная, тонконогая лошадь, — остановил ее Судаков, запрокинувшись с козел назад, туго вытянув руки; из-за
угла выскочил человек
в сером пальто, прыгнул
в сани, — лошадь помчалась мимо Самгина, и он видел, как серый человек накинул на плечи шубу, надел мохнатую шапку.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном
из них бронзовый медведь держал
в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония,
в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые двери...
Комната, оклеенная темно-красными с золотом обоями, казалась торжественной, но пустой, стены — голые, только
в переднем
углу поблескивал серебром ризы маленький образок да
из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.
Она жила на
углу двух улиц
в двухэтажном доме,
угол его был срезан старенькой, облезлой часовней;
в ней, перед аналоем, качалась монашенка, — над черной ее фигуркой, точно вырезанной
из дерева, дрожал рыжеватый огонек, спрятанный
в серебряную лампаду.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за
угла, мотаясь, голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек
в сером пальто,
в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, —
в одной его руке блестело что-то металлическое,
в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели
в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
Он сосчитал огни свеч: двадцать семь. Четверо мужчин — лысые, семь человек седых. Кажется, большинство их, так же как и женщин, все люди зрелого возраста. Все — молчали, даже не перешептывались. Он не заметил, откуда появился и встал около помоста Захарий; как все,
в рубахе до щиколоток, босой, он один
из всех мужчин держал
в руке толстую свечу; к другому
углу помоста легко подбежала маленькая, — точно подросток, — коротковолосая, полуседая женщина, тоже с толстой свечой
в руке.
Каждый
из них, поклонясь Марине, кланялся всем братьям и снова — ей. Рубаха на ней, должно быть, шелковая, она — белее, светлей. Как Вася, она тоже показалась Самгину выше ростом. Захарий высоко поднял свечу и, опустив ее, погасил, — то же сделала маленькая женщина и все другие. Не разрывая полукруга, они бросали свечи за спины себе,
в угол. Марина громко и сурово сказала...
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна
из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить
в трубу воды, чтоб погасить
угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых стен
из кирпича, внутри стен врос
в землю давно не беленный корпус, весь
в пятнах, точно пролежни, по
углам корпуса — четыре башни,
в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог; рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина,
из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
И вот он сидит
в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают
в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком
в его романе «Шагреневая кожа».
Дня через два Елена показала ему карикатуру, грубо сделанную пером:
в квадрате
из сабель и штыков — бомба с лицом Пуанкаре, по
углам квадрата, вверху — рубль с полустертым лицом Николая Романова, кабанья голова короля Англии, внизу — короли Бельгии и Румынии и подпись «Точка
в квадрате», сиречь по-французски — Пуанкаре.
Вышли
в коридор, остановились
в углу около большого шкафа, высоко
в стене было вырезано квадратное окно,
из него на двери шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова...
В пекарне началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали
в приямке два самовара, выгребали
угли из печи,
в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы, с печки слезли два человека
в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли
в дверь на двор.