Неточные совпадения
Первые дни знакомства Клим
думал, что Томилин полуслеп, он видит все вещи
не такими, каковы они есть, а крупнее или меньше, оттого он
и прикасается к ним так осторожно, что было даже смешно видеть это.
Климу казалось, что Борис никогда ни о чем
не думает, заранее зная, как
и что надобно делать. Только однажды, раздосадованный вялостью товарищей, он возмечтал...
— А недавно, перед тем, как взойти луне, по небу летала большущая черная птица, подлетит ко звезде
и склюнет ее, подлетит к другой
и ее склюет. Я
не спал, на подоконнике сидел, потом страшно стало, лег на постелю, окутался с головой,
и так, знаешь, было жалко звезд, вот,
думаю, завтра уж небо-то пустое будет…
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже
не любит учителя.
И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая,
подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
Клим
думал, но
не о том, что такое деепричастие
и куда течет река Аму-Дарья, а о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка говорит о нем всегда насмешливо
и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
— Пятнадцать лет жил с человеком,
не имея с ним ни одной общей мысли,
и любил, любил его, а?
И — люблю. А она ненавидела все, что я читал,
думал, говорил.
Нянька была единственным человеком, который пролил тихие слезы над гробом усопшей. После похорон, за обедом, Иван Акимович Самгин сказал краткую
и благодарную речь о людях, которые умеют жить,
не мешая ближним своим. Аким Васильевич Самгин,
подумав, произнес...
Был момент, когда Клим
подумал — как хорошо было бы увидеть Бориса с таким искаженным, испуганным лицом, таким беспомощным
и несчастным
не здесь, а дома.
И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
— Вот уж почти два года ни о чем
не могу
думать, только о девицах. К проституткам идти
не могу, до этой степени еще
не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат, в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к себе. С девицами чувствую себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я
думаю о том, какие у нее груди
и что вот поцеловать бы ее да
и умереть.
Клим сел на скамью
и долго сидел, ни о чем
не думая, видя пред собою только лица Игоря
и Варавки, желая, чтоб Игоря хорошенько высекли, а Лидию…
— Они так говорят, как будто сильный дождь, я иду под зонтиком
и не слышу, о чем
думаю.
— Несколько странно, что Дронов
и этот растрепанный, полуумный Макаров — твои приятели. Ты так
не похож на них. Ты должен знать, что я верю в твою разумность
и не боюсь за тебя. Я
думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я убеждена, что эта талантливость — только бойкость
и ловкость.
О Макарове уже нельзя было
думать,
не думая о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным, говорит громче, более дерзко
и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.
— Ну, а у вас как? Говорите громче
и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он
и, словно
не надеясь, что его поймут, поднял руки
и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим
подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Нужно забыть о себе. Этого хотят многие, я
думаю.
Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я
не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу
и навсегда…
Он осудил себя
думать обо всем
и ничего
не мог или
не хотел делать.
Он
не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только рассказывал о том, что
думает,
и, видимо, мало интересовался, слушают ли его.
«А ведь я ничего
не обещал», —
подумал он
и тотчас же спросил себя...
Иногда он смутно догадывался, что между ним
и ею есть что-то общее, но, считая эту догадку унижающей его,
не пытался
подумать о ней серьезно.
В темно-синем пиджаке, в черных брюках
и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он
не так жадно
и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно
и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто
и устало отдувался,
и казалось, что говорит он
не о том, что
думает.
Девушка ответила ровным голосом, глядя в окно
и как бы
думая не то, что говорит...
Клим слышал ее нелепые слова сквозь гул в голове, у него дрожали ноги,
и, если бы Рита говорила
не так равнодушно, он
подумал бы, что она издевается над ним.
Клим уже
не думал, что разум Маргариты нем, память воскрешала ее поучающие слова,
и ему показалось, что чаще всего они были окрашены озлоблением против женщин.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал,
думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова
и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Море вовсе
не такое, как я
думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома
и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
Клим постоял, затем снова сел,
думая: да, вероятно, Лидия, а может быть,
и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые
и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже
не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста»,
и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он
не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно ушла из дома.
Он утвердительно кивнул головою. Домой идти
не хотелось, он вышел на берег реки
и, медленно шагая,
подумал...
У себя в комнате, сбросив сюртук, он
подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств
и мыслей
и жить просто, как живут другие,
не смущаясь говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки…
И забыть бы о Дронове.
— Знаю. Я так
и думала, что скажешь отцу. Я, может быть, для того
и просила тебя
не говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
— Неужели ты серьезно
думаешь, что я… что мы с Макаровым в таких отношениях?
И не понимаешь, что я
не хочу этого… что из-за этого он
и стрелял в себя?
Не понимаешь?
— Я отношусь к Лиде дружески,
и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно,
не достойным ее. Быть может, я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно. Я
думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
«Большинство людей обязано покорно подчиняться своему назначению — быть сырым материалом истории. Им, как, например, пеньке,
не нужно
думать о том, какой толщины
и прочности совьют из них веревку
и для какой цели она необходима».
«Напрасно я уступил настояниям матери
и Варавки, напрасно поехал в этот задыхающийся город, —
подумал Клим с раздражением на себя. — Может быть, в советах матери скрыто желание
не допускать меня жить в одном городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию в руки Макарова».
Думать мешали напряженно дрожащие
и как бы готовые взорваться опаловые пузыри вокруг фонарей. Они создавались из мелких пылинок тумана, которые, непрерывно вторгаясь в их сферу, так же непрерывно выскакивали из нее,
не увеличивая
и не умаляя объема сферы. Эта странная игра радужной пыли была почти невыносима глазу
и возбуждала желание сравнить ее с чем-то, погасить словами
и не замечать ее больше.
«Почему же баринок?» —
подумал Клим
и не прибавил извозчику.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было
подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках
и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы делали ее лицо узким
и острым, но Самгин уже
не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно,
и она как будто чувствовала себя серьезнее всех в этой комнате.
Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения, ни о чем
не думая,
и слышал густой альт Марины...
И, очевидно,
думая не о том, что говорит, прибавил непоследовательно...
— В университете учатся немцы, поляки, евреи, а из русских только дети попов. Все остальные россияне
не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков.
И страдают внезапными припадками испанской гордости. Еще вчера парня тятенька за волосы драл, а сегодня парень считает небрежный ответ или косой взгляд профессора поводом для дуэли. Конечно, столь задорное поведение можно счесть за необъяснимо быстрый рост личности, но я склонен
думать иначе.
Пила
и ела она как бы насилуя себя, почти с отвращением,
и было ясно, что это
не игра,
не кокетство. Ее тоненькие пальцы даже нож
и вилку держали неумело, она брезгливо отщипывала маленькие кусочки хлеба, птичьи глаза ее смотрели на хлопья мякиша вопросительно, как будто она
думала:
не горько ли это вещество,
не ядовито ли?
Все чаще Клим
думал, что Нехаева образованнее
и умнее всех в этой компании, но это,
не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева поймет в нем то, чего ей
не нужно понимать,
и станет говорить с ним так же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.
Помолчав минуту, она снова спросила: что Клим
думает о Марине?
И снова,
не ожидая ответа, рассказала...
Он уже
не слушал возбужденную речь Нехаевой, а смотрел на нее
и думал: почему именно эта неприглядная, с плоской грудью, больная опасной болезнью, осуждена кем-то носить в себе такие жуткие мысли?
«Больной человек. Естественно, что она
думает и говорит о смерти. Мысли этого порядка — о цели бытия
и прочем —
не для нее, а для здоровых людей. Для Кутузова, например… Для Томилина».
Он заставил себя еще
подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала,
не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены,
и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо
и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он
не ночевал дома.
Улыбаясь, играя пальцами руки его, жадно глотая воздух, она шептала эти необычные слова,
и Клим,
не сомневаясь в их искренности,
думал:
не всякий может похвастаться тем, что вызвал такую любовь!
Клим, слушая ее,
думал о том, что провинция торжественнее
и радостней, чем этот холодный город, дважды аккуратно
и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом,
и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень.
И ожившими камнями двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен пел
не так благозвучно, как в деревянной провинции.
Нехаева, в белом
и каком-то детском платье, каких никто
не носил, морщила нос, глядя на обилие пищи,
и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней.
И ела она еще более брезгливо, чем всегда, можно было
подумать, что она делает это напоказ, назло.
Кутузов промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз
и снова зашагал вверх по лестнице, но уже торопливо
и твердо. А когда он вошел на площадку — на ней никого
не было. Он очень возжелал немедленно рассказать брату этот диалог, но,
подумав, решил, что это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои его все такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала любопытство Клима. Кутузов
и брат, вероятно, поссорятся,
и это будет полезно для брата, слишком подчиненного Кутузову.
Он был крепко, органически убежден, что ошибаются
и те
и другие, он
не мог
думать иначе, но
не усваивал, для которой группы наиболее обязателен закон постепенного
и мирного развития жизни.