Неточные совпадения
Там явился длинноволосый
человек с тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканого сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по
колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
Когда Клим вышел в столовую, он увидал мать, она безуспешно пыталась открыть окно, а среди комнаты стоял бедно одетый
человек, в грязных и длинных, до
колен, сапогах, стоял он закинув голову, открыв рот, и сыпал на язык, высунутый, выгнутый лодочкой, белый порошок из бумажки.
От синих изразцов печки отделился, прихрамывая, лысый
человек, в длинной, ниже
колен, чесунчовой рубахе, подпоясанной толстым шнурком с кистями, и сказал, всхрапнув, всасывая слова...
И часто бывало так, что взволнованный ожиданием или чем-то иным неугомонный
человек, подталкиваемый их локтями, оказывался затисканным во двор. Это случилось и с Климом. Чернобородый
человек посмотрел на него хмурым взглядом темных глаз и через минуту наступил каблуком на пальцы ноги Самгина. Дернув ногой, Клим толкнул его
коленом в зад, —
человек обиделся...
Самгин пошел с ним. Когда они вышли на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой
человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по
колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
На дороге снова встал звонарь, тяжелыми взмахами руки он крестил воздух вслед экипажам;
люди обходили его, как столб. Краснорожий
человек в сером пиджаке наклонился, поднял фуражку и подал ее звонарю. Тогда звонарь, ударив ею по
колену, широкими шагами пошел по средине мостовой.
Люди слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь к нему; белобрысый юноша сидел открыв рот, и в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою лица оратора. Фомин, зажав руки в
коленях, смотрел под ноги себе, в лужу растаявшего снега.
Самгин взял бутылку белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по
колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого
человека.
— Долой нигилистов! — рявкнул нетрезвый
человек в голубом кафтане, белом парике и в охотничьих сапогах по
колено.
На берегу, около обломков лодки, сидел
человек в фуражке с выцветшим околышем, в странной одежде, похожей на женскую кофту, в штанах с лампасами, подкатанных выше
колен; прижав ко груди каравай хлеба, он резал его ножом, а рядом с ним, на песке, лежал большой, темно-зеленый арбуз.
Через плетень на улицу перевалился
человек в красной рубахе, без пояса, босой, в подсученных до
колен штанах; он забежал вперед толпы и, размахивая руками, страдальчески взвизгнул...
Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже
колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом
человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал...
Гусаров сбрил бородку, оставив сердитые черные усы, и стал похож на армянина. Он снял крахмаленную рубашку, надел суконную косоворотку, сапоги до
колена, заменил шляпу фуражкой, и это сделало его
человеком, который сразу, издали, бросался в глаза. Он уже не проповедовал необходимости слияния партий, социал-демократов называл «седыми», социалистов-революционеров — «серыми», очень гордился своей выдумкой и говорил...
На него смотрели
человек пятнадцать, рассеянных по комнате, Самгину казалось, что все смотрят так же, как он: брезгливо, со страхом, ожидая необыкновенного. У двери сидела прислуга: кухарка, горничная, молодой дворник Аким; кухарка беззвучно плакала, отирая глаза концом головного платка. Самгин сел рядом с
человеком, согнувшимся на стуле, опираясь локтями о
колена, охватив голову ладонями.
— Моралист, хех! Неплохое ремесло. Ну-ко, выпьем, моралист! Легко, брат, убеждать
людей, что они — дрянь и жизнь их — дрянь, они этому тоже легко верят, черт их знает почему! Именно эта их вера и создает тебе и подобным репутации мудрецов. Ты — не обижайся, — попросил он, хлопнув ладонью по
колену Самгина. — Это я говорю для упражнения в острословии. Обязательно, братец мой, быть остроумным, ибо чем еще я куплю себе кусок удовольствия?
Диомидов, в ярко начищенных сапогах с голенищами гармоникой, в черных шароварах, в длинной, белой рубахе, помещался на стуле, на высоте трех ступенек от земли; длинноволосый, желтолицый, с Христовой бородкой, он был похож на икону в киоте. Пред ним, на засоренной, затоптанной земле двора, стояли и сидели темно-серые
люди; наклонясь к ним, размешивая воздух правой рукой, а левой шлепая по
колену, он говорил...
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что
люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на
колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы
людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Опускаясь на
колени, он чувствовал, что способен так же бесстыдно зарыдать, как рыдал рядом с ним седоголовый
человек в темно-синем пальто. Необыкновенно трогательными казались ему царь и царица там, на балконе. Он вдруг ощутил уверенность, что этот маленький человечек, насыщенный, заряженный восторгом
людей, сейчас скажет им какие-то исторические, примиряющие всех со всеми, чудесные слова. Не один он ждал этого; вокруг бормотали, покрикивали...
— Мы их под…
коленом и — в океан, — кричал он, отгибая нижнюю губу, блестя золотой коронкой; его подстриженные усы, ощетинясь, дрожали, казалось, что и уши его двигаются. Полсотни
людей кричали в живот ему...
Он чувствовал себя еще раз обманутым, но и жалел сизого человечка, который ничего не мог сказать
людям, упавшим на
колени пред ним, вождем.
В купе вагона, кроме Самгина, сидели еще двое: гладенький старичок в поддевке, с большой серебряной медалью на шее, с розовым личиком, спрятанным в седой бороде, а рядом с ним угрюмый усатый
человек с большим животом, лежавшим на
коленях у него.
— И, зажав ладони в
коленях, наклонясь к брату, он заговорил более оживленно: — Не люблю эту публику, легковесные
люди, бунтари, бланкисты.
Так неподвижно лег длинный
человек в поддевке, очень похожий на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой
человек, с зеленым шарфом на шее; маленькая женщина сидела на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в
колени свои, развела руками, свалилась набок.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой
человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на
коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке,
человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Тогда извозчик мешком свалился с козел под ноги
людей, встал на
колени и завыл женским голосом...
— Четверых не повезет, — сказал кто-то; несколько
человек сразу толкнули сани, лошадь вздернула голову, а передние ноги ее так подогнулись, точно и она хотела встать на
колени.
Самгин ярко вспомнил, как на этой площади стояла, преклонив
колена пред царем, толпа «карликовых
людей», подумал, что ружья, повозки, собака — все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
«Нет, — до чего же анархизирует
людей эта жизнь! Действительно нужна какая-то устрашающая сила, которая поставила бы всех
людей на
колени, как они стояли на Дворцовой площади пред этим ничтожным царем. Его бессилие губит страну, развращает
людей, выдвигая вождями трусливых попов».
— Долой самодержавие! — кричали всюду в толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до
колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево,
люди, уклоняясь от ударов, свистели, кричали...
Вход в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый
человек, с папиросой в зубах; между
колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое
людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
В голове гроба — лысый толстый
человек, одетый в два пальто, одно — летнее, длинное, а сверх него — коротенькое, по
колена; в паре с ним — типичный московский мещанин, сухощавый, в поддевке, с растрепанной бородкой и головой яйцом.
Из переулка шумно вывалилось десятка два возбужденных и нетрезвых
людей. Передовой, здоровый краснорожий парень в шапке с наушниками, в распахнутой лисьей шубе, надетой на рубаху без пояса, встал перед гробом, широко расставив ноги в длинных, выше
колен, валенках, взмахнул руками так, что рубаха вздернулась, обнажив сильно выпуклый, масляно блестящий живот, и закричал визгливым, женским голосом...
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою,
человек, бежавший на Воздвиженку, за ним, подогнув
колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Дьякон неестественно изогнулся, перекинулся на
колени, схватил палку обеими руками и замахал ею; тут
человек в пальто, подпоясанном ремнем, подскочив к нему, вскричал жестяным голосом...
Клим быстро вошел во двор, встал в угол; двое
людей втащили в калитку третьего; он упирался ногами, вспахивая снег, припадал на
колени, мычал. Его били, кто-то сквозь зубы шипел...
Паровоз снова и уже отчаянно засвистел и точно наткнулся на что-то, — завизжали тормоза, загремели тарелки буферов,
люди, стоявшие на ногах, покачнулись, хватая друг друга, женщина, подскочив на диване, уперлась руками в
колени Самгина, крикнув...
В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой
человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на
колени маленького заики.
Круг пошел медленнее, шум стал тише, но
люди падали на пол все чаще, осталось на ногах десятка два; седой, высокий
человек, пошатываясь, встал на
колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал...
Из-за его спины явился седоусый, коренастый
человек, в кожаной фуражке, в синей блузе до
колен, с медной бляхой на груди и в огромных башмаках.
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по
коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и боялся не заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный
человек начнет возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически неуместный на этом параде красивых женщин диалог двух русских, которые все знают.
В большом кожаном кресле глубоко увяз какой-то
человек, выставив далеко от кресла острые
колени длинных ног.
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с
колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные
люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча
людей всех сословий стоит на
коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
«Здесь собрались представители тех, которые стояли на
коленях, тех, кого расстреливали, и те, кто приказывает расстреливать.
Люди, в массе, так же бездарны и безвольны, как этот их царь.
Люди только тогда становятся силой, творящей историю, когда во главе их становится какой-нибудь смельчак, бывший поручик Наполеон Бонапарте. Да, — “так было, так будет”».
Печь дышала в спину Клима Ивановича, окутывая его сухим и вкусным теплом, тепло настраивало дремотно, умиротворяло, примиряя с необходимостью остаться среди этих
людей, возбуждало какие-то быстрые, скользкие мысли. Идти на вокзал по
колено в снегу, под толчками ветра — не хотелось, а на вокзале можно бы ночевать у кого-нибудь из служащих.
Кошмарное знакомство становилось все теснее и тяжелей. Поручик Петров сидел плечо в плечо с Климом Самгиным, хлопал его ладонью по
колену, толкал его локтем, плечом, радовался чему-то, и Самгин убеждался, что рядом с ним —
человек ненормальный, невменяемый. Его узенькие, монгольские глаза как-то неестественно прыгали в глазницах и сверкали, точно рыбья чешуя. Самгин вспомнил поручика Трифонова, тот был менее опасен, простодушнее этого.
Встал какой-то небольшого роста плотный
человек с круглым, добродушным лицом, с растрепанной головой, одетый в черную суконную рубаху, в сапогах до
колен, — проходя мимо Самгина, он звонко сказал...
Серый
человек говорил, наклонясь к литератору, схватив его за
колено и собакой глядя в красивое, мрачно нахмуренное лицо...
Когда арестованные, генерал и двое штатских, поднялись на ступени крыльца и следом за ними волною хлынули во дворец
люди, — озябший Самгин отдал себя во власть толпы, тотчас же был втиснут в двери дворца, отброшен в сторону и ударил
коленом в спину солдата, — солдат, сидя на полу, держал между ног пулемет и ковырял его каким-то инструментом.