Неточные совпадения
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и осел
к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и
то же...
Но с этого дня он заболел острой враждой
к Борису, а
тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким
же нервным, каким приехал из Москвы, так
же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение
к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так
же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до
того, что он забыл осторожность.
— Струна разума его настроена благозвучно и высоко. Особенно
же ценю в нем осторожное и скептическое даже отношение
к тем пустякам, коими наше юношество столь склонно увлекаться во вред себе.
Прислушиваясь
к вою вьюги в печной трубе, Дронов продолжал все
тем же скучным голосом...
— «Победа над идеализмом была в
то же время победой над женщиной». Вот — правда! Высота культуры определяется отношением
к женщине, — понимаешь?
Он сейчас
же понял, что сказал это не так, как следовало, не
теми словами. Маргарита, надевая новые ботинки, сидела согнувшись, спиною
к нему. Она ответила не сразу и спокойно...
Говорила она
то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь
к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
Клим слушал напряженно, а — не понимал, да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так
же должно быть и с Лидией. Не верил он и
тому, что говорил Макаров о своем отношении
к женщинам, о дружбе с Лидией.
И с
той же улыбкой обратился
к Маракуеву...
И тотчас
же забыл о Дронове. Лидия поглощала все его мысли, внушая все более тягостную тревогу. Ясно, что она — не
та девушка, какой он воображал ее. Не
та. Все более обаятельная физически, она уже начинала относиться
к нему с обидным снисхождением, и не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
Из плотной стены людей по
ту сторону улицы, из-за толстого крупа лошади тяжело вылез звонарь с выставки и в три шага достиг середины мостовой.
К нему тотчас
же подбежали двое, вскрикивая испуганно и смешно...
— Сообразите
же, насколько трудно при таких условиях создавать общественное мнение и руководить им. А тут еще являются люди, которые уверенно говорят: «Чем хуже —
тем лучше». И, наконец, — марксисты, эти квазиреволюционеры без любви
к народу.
И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его — все были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за плохое, содеянное ими по силе явной необходимости.
Та же сила понудила горожан пристать
к бунту донского казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы и прочности государства.
Самгин побежал, ощущая, что земля подпрыгивает под ним, в
то же время быстро подвигая
к нему разрушающееся здание.
А в городе все знакомые тревожно засуетились, заговорили о политике и, относясь
к Самгину с любопытством, утомлявшим его, в
то же время говорили, что обыски и аресты — чистейшая выдумка жандармов, пожелавших обратить на себя внимание высшего начальства. Раздражал Дронов назойливыми расспросами, одолевал Иноков внезапными визитами, он приходил почти ежедневно и вел себя без церемонии, как в трактире. Все это заставило Самгина уехать в Москву, не дожидаясь возвращения матери и Варавки.
Говорил, конечно,
то же самое: что стремление объединить людей вокруг справедливости ведет
к погибели человека.
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в
то же время пытался дать себе отчет в своем отношении
к Степану Кутузову. Третья встреча с этим человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть
к нему, притом не злую зависть.
Как-то в праздник, придя
к Варваре обедать, Самгин увидал за столом Макарова. Странно было видеть, что в двуцветных вихрах медика уже проблескивают серебряные нити, особенно заметные на висках. Глаза Макарова глубоко запали в глазницы, однако он не вызывал впечатления человека нездорового и преждевременно стареющего. Говорил он все о
том же — о женщине — и, очевидно, не мог уже говорить ни о чем другом.
— Здравствуй! — сказала Лидия
тем же тоном, как на вокзале, и обратилась
к Диомидову: — Что
же, продолжайте!
Предполагая на другой
же день отправиться домой, с вокзала он проехал
к Варваре, не потому, что хотел видеть ее, а для
того, чтоб строго внушить Сомовой: она не имеет права сажать ему на шею таких субъектов, как Долганов, человек, несомненно, из
того угла, набитого невероятным и уродливым, откуда вылезают Лютовы, Дьякона, Диомидовы и вообще люди с вывихнутыми мозгами.
— А я в
то утро, как увели вас, взяла корзинку, будто на базар иду, а сама
к Семену Васильичу,
к Алексею Семенычу, так и так, — говорю. Они в
той же день Танечку отправили в Кострому, узнать — Варя-то цела ли?
— У людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте «Унтера Пришибеева» — очень смешно. Читаю — вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как
же относится автор
к человеку, которого осмеивают за
то, что он любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
— На эту
тему я читала рассказ «Веревка», — сказала она. — Не помню — чей? Кажется, автор — женщина, — задумчиво сказала она, снова отходя
к окну, и спросила: — Чего
же вы хотите?
Изложив свои впечатления в первый
же день по приезде, она уже не возвращалась
к ним, и скоро Самгин заметил, что она сообщает ему о своих делах только из любезности, а не потому, что ждет от него участия или советов. Но он был слишком занят собою, для
того чтоб обижаться на нее за это.
Наконец, отдыхая от животного страха, весь в поту, он стоял в группе таких
же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь
к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть все
то, что как бы извне приклеилось
к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
Иногда он заглядывал в столовую, и Самгин чувствовал на себе его острый взгляд. Когда он, подойдя
к столу, пил остывший чай, Самгин разглядел в кармане его пиджака ручку револьвера, и это ему показалось смешным. Закусив, он вышел в большую комнату, ожидая видеть там новых людей, но люди были все
те же, прибавился только один, с забинтованной рукой на перевязи из мохнатого полотенца.
Он зорко присматривался
к лицам людей, — лица такие
же, как у
тех, что три года
тому назад шагали не торопясь в Кремль
к памятнику Александра Второго, да, лица
те же, но люди — другие.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но
тем более волнующий спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь
к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так
же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
—
То же самое, конечно, — удивленно сказал Гогин. — Московское выступление рабочих показало, что мелкий обыватель идет за силой, — как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться
к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и — оружие, оружие!
Самгин, поправив очки, взглянул на него; такие афоризмы в устах Безбедова возбуждали сомнения в глупости этого человека и усиливали неприязнь
к нему. Новости Безбедова он слушал механически, как шум ветра, о них не думалось, как не думается о картинах одного и
того же художника, когда их много и они утомляют однообразием красок, техники. Он отметил, что анекдотические новости эти не вызывают желания оценить их смысл. Это было несколько странно, но он тотчас нашел объяснение...
Самгин был уверен, что настроением Безбедова живут сотни тысяч людей — более умных, чем этот голубятник, и нарочно, из антипатии
к нему, для
того, чтоб еще раз убедиться в его глупости, стал расспрашивать его: что
же он думает? Но Безбедов побагровел, лицо его вспухло, белые глаза свирепо выкатились; встряхивая головой, растирая ладонью горло, он спросил...
Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой человек, близкий
к высоким сферам, сообщает; царь ненавидит
то, что сам
же дал, — эту Думу, конституцию и все.
Изредка она говорила с ним по вопросам религии, — говорила так
же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение
к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это
тем, что нельзя
же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес
к религии казался ему не выше и не глубже интересов
к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
— Слышите? — подхватил Бердников. — В эстеты произвел меня. А
то — нигилистом ругает. Однако чем
же я виноват, ежели у нас свобода-то мысли именно
к празднословию сводится и больше никуда? Нуте-ко, скажите, где у нас свободная-то мысль образцово дана? Чаадаев? Бакунин и Кропоткин? Герцен, Киреевский, Данилевский и другие этого гнезда?
— Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих вопросов не может быть сведено
к нормам логическим или этическим и, значит,
к счастью, невозможно. Заметь:
к счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает: если жизнь личности — бессмысленна,
то так
же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
— Ну, что
же, спать, что ли? — Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: — Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. — Петя Струве с товарищами изготовил. Говорят: сочинение на
тему «играй назад!». Он ведь еще в 901 году приглашал «назад
к Фихте», так вот… А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще — развальчик. Юрин утверждает, что все это — хорошо! Дескать — отсевается мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно… Н-да…
— Вот — удар! — вскричал Пыльников, обращаясь
к Твердохлебову, а
тот сейчас
же набросился на Самгина, крича...
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш военный министр громогласно, в печати заявлял о подготовленности
к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления о состоянии хозяйства, порученного ему.
То же самое можно сказать о министре путей сообщения.
— Что
же вы намерены делать с вашим сахаром? Ой, извините, это — не вы.
То есть вы — не
тот… Вы — по какому поводу? Ага! Беженцы. Ну вот и я тоже. Командирован из Орла. Беженцев надо
к нам направлять, вообще — в центр страны. Но — вагонов не дают, а пешком они, я думаю, перемерзнут, как гуси. Что
же мы будем делать?
— Недавно в таком
же вот собрании встретил Струве, — снова обратился Тагильский
к Самгину. — Этот, сообразно своей натуре, продолжает быть слепым, как сыч днем. Осведомился у меня: как мыслю? Я сказал: «Если б можно было выкупать идеи, как лошадей, которые гуляли в — барском овсе, я бы дал вам по пятачку за
те мои идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».