Неточные совпадения
Землистого цвета
лицо, седые редкие иглы подстриженных усов, голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос на затылке, за темными, кожаными ушами, — все это делало его похожим на старого
солдата и на расстриженного монаха.
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым
лицом монахини; молоденькая и стройная, на тонких ногах, и еще две шли, взяв друг друга под руку, одна — прихрамывала, качалась; за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый
солдат, и синий клинок сабли почти касался ее уха.
Обиделись еще двое и, не слушая объяснений, ловко и быстро маневрируя, вогнали Клима на двор, где сидели три полицейских
солдата, а на земле, у крыльца, громко храпел неказисто одетый и, должно быть, пьяный человек. Через несколько минут втолкнули еще одного, молодого, в светлом костюме, с рябым
лицом; втолкнувший сказал
солдатам...
Самгину казалось, что становится все более жарко и солнце жестоко выжигает в его памяти слова,
лица, движения людей. Было странно слышать возбужденный разноголосый говор каменщиков, говорили они так громко, как будто им хотелось заглушить крики
солдат и чей-то непрерывный, резкий вой...
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой
солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая
лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Самгин взял бутылку белого вина, прошел к столику у окна; там, между стеною и шкафом, сидел, точно в ящике, Тагильский, хлопая себя по колену измятой картонной маской. Он был в синей куртке и в шлеме пожарного
солдата и тяжелых сапогах, все это странно сочеталось с его фарфоровым
лицом. Усмехаясь, он посмотрел на Самгина упрямым взглядом нетрезвого человека.
— Не твое дело, — сказал один, похожий на Вараксина, а другой, с
лицом старого
солдата, миролюбиво объяснил...
Лицом к
солдатам стоял офицер, спина его крест-накрест связана ремнями, размахивая синенькой полоской обнаженной шашки, указывая ею в сторону Зимнего дворца, он, казалось, собирался перепрыгнуть через
солдат, другой офицер, чернобородый, в белых перчатках, стоял
лицом к Самгину, раскуривая папиросу, вспыхивали спички, освещая его глаза.
Лошадь брыкалась, ее с размаха бил по задним ногам осколком доски рабочий;
солдат круто, как в цирке, повернул лошадь, наотмашь хлестнул шашкой по
лицу рабочего, тот покачнулся, заплакал кровью, успел еще раз ткнуть доской в пах коня и свалился под ноги ему, а
солдат снова замахал саблею на Туробоева.
За спиною курносеньких
солдат на площади расхаживали офицеры, а перед фронтом не было ни одного, только унтер-офицер, тоже не крупный, с
лицом преждевременно одряхлевшего подростка, лениво покрикивал...
Слышал, как рыжий офицер, стоя
лицом к
солдатам, матерно ругался, грозя кулаком в перчатке, тыкая в животы концом шашки, как он, повернувшись к ним спиной и шагнув вперед, воткнул шашку в подростка и у того подломились руки.
Свалив
солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом,
лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Солдата вывели на панель, поставили, как доску, к стене дома, темная рука надела на голову его шапку, но
солдат, сняв шапку, вытер ею
лицо и сунул ее под мышку.
Солдат упал вниз
лицом, повернулся на бок и стал судорожно щупать свой живот. Напротив, наискось, стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал на него;
солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
— Видал? Видал, сволочь? Видал? — И, сделав выпад штыком против
солдата, закричал в
лицо ему...
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа
солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым
лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
Коренастый
солдат вывернулся из-за спины Самгина, заглянул в
лицо ему и сказал довольно громко...
— Бузулукского лезервного батальону из отряда, расквартированного по бунтущей деревне, — скороговоркой рапортовал рослый
солдат с мягким, бабьим
лицом.
—
Солдату из охраны руку прострелили, только и всего, — сказал кондуктор. Он все улыбался, его бритое солдатское
лицо как будто таяло на огне свечи. — Я одного видел, — поезд остановился, я спрыгнул на путь, а он идет, в шляпе. Что такое? А он кричит: «Гаси фонарь, застрелю», и — бац в фонарь! Ну, тут я упал…
Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав круг девиц, вынеслась к рампе высокая гибкая женщина, увлекая за собой
солдата в красных штанах, в измятом кепи и с глупым, красноносым
лицом.
В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с
лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских
солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
Самгин искоса посматривал на окно.
Солдат на перроне меньше, но человека три стояло вплоть к стеклам, теперь их неясные, расплывшиеся
лица неподвижны, но все-таки сохраняют что-то жуткое от безмолвного смеха, только что искажавшего их.
Было нечто очень жуткое, угнетающее в безмолвном движении тысяч серых фигур, плечи, спины
солдат обросли белым мохом, и вьюга как будто старалась стереть красные пятна
лиц.
— Левой! Левой! — хрипло советовал им высокий
солдат с крестом на груди, с нашивками на рукаве, он прихрамывал, опирался на толстую палку. Разнообразные
лица мелких людей одинаково туго натянуты хмурой скукой, и одинаково пусты их разноцветные глаза.
Прихрамывая, тыкая палкой в торцы, он перешел с мостовой на панель, присел на каменную тумбу, достал из кармана газету и закрыл ею
лицо свое. Самгин отметил, что
солдат, взглянув на него, хотел отдать ему честь, но почему-то раздумал сделать это.
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора было идти в суд, он оделся, взял портфель и через две-три минуты стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, — на смуглом
лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее за конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же, как
солдаты, он смотрел на Самгина вопросительно, ожидающе.
— Разве? — шутливо и громко спросил Спивак, настраивая балалайку. Самгин заметил, что
солдаты смотрят на него недружелюбно, как на человека, который мешает. И особенно пристально смотрели двое: коренастый, толстогубый, большеглазый
солдат с подстриженными усами рыжего цвета, а рядом с ним прищурился и закусил губу человек в синей блузе с
лицом еврейского типа. Коснувшись пальцем фуражки, Самгин пошел прочь, его проводил возглас...
«Но — до чего бессмысленна жизнь!» — мысленно воскликнул он. Это возмущенное восклицание успокоило его, он снова вспомнил, представил себе Аркадия среди
солдат, веселую улыбку на смуглом
лице и вдруг вспомнил...
Самгин привстал на пальцах ног, вытянулся и через головы людей увидал: прислонясь к стене, стоит высокий
солдат с забинтованной головой, с костылем под мышкой, рядом с ним — толстая сестра милосердия в темных очках на большом белом
лице, она молчит, вытирая губы углом косынки.
Улицы наполняла ворчливая тревога, пред лавками съестных припасов толпились, раздраженно покрикивая, сердитые, растрепанные женщины, на углах небольшие группы мужчин, стоя плотно друг к другу, бормотали о чем-то, извозчик, сидя на козлах пролетки и сморщив волосатое
лицо, читал газету, поглядывая в мутное небо, и всюду мелькали
солдаты…
— Ну, рассказывай, — предложил он, присматриваясь к брату. Дмитрий, видимо, только что постригся, побрился,
лицо у него простонародное, щетинистые седые усы делают его похожим на
солдата, и
лицо обветренное, какие бывают у
солдат в конце лета, в лагерях. Грубоватое это
лицо освещают глаза серовато-синего цвета, в детстве Клим называл их овечьими.
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два, в центре, под конвоем трех
солдат, шагали двое: один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое
лицо измазано кровью, глаза полуприкрыты, шел он, согнув шею, а рядом с ним прихрамывал, качался тоже очень рослый, в шапке, надвинутой на брови, в черном полушубке и валенках.