Неточные совпадения
Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения, ни о чем не
думая, и слышал густой альт
Марины...
Помолчав минуту, она снова спросила: что Клим
думает о
Марине? И снова, не ожидая ответа, рассказала...
Марина, шевеля густыми бровями,
подумала, вспомнила что-то и, покраснев, ответила...
«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито
думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с
Мариной по делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.
— А сам ты как
думаешь? — спросил Клим; он не хотел говорить о политике и старался догадаться, почему
Марина, перечисляя знакомых, не упомянула о Лидии?
«Не поняла», —
подумал он, хмурясь, дергая бородку и довольный тем, что она отнеслась к его невольному признанию так просто. Но
Марина продолжала...
«Не может быть, чтоб она считала меня причастным к террору. Это — или проявление заботы обо мне, или — опасение скомпрометировать себя, — опасение, вызванное тем, что я сказал о Судакове. Но как спокойно приняла она убийство!» — с удивлением
подумал он, чувствуя, что спокойствие
Марины передалось и ему.
От всего, что он
думал,
Марина не стала понятнее, а наиболее непонятным оставалось ее спокойное отношение к террористическому акту.
Затем он неожиданно
подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились слова
Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
«
Марина, конечно, тоже в клетке, — торопливо
подумал он. — Тоже ограничена. А я — не ограничен…»
«Уже решила», —
подумал Самгин. Ему не нравилось лицо дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала
Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклоня голову, точно бык, большой человек в теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем, в валенках, облепленный с головы до ног перьями и сенной трухой. Он схватил руки
Марины, сунул в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
«Кошмар, —
думал он, глядя на
Марину поверх очков. — Почему я так откровенно говорю с ней? Я не понимаю ее, чувствую в ней что-то неприятное. Почему же?» Он замолчал, а
Марина, скрестив руки на высокой груди, сказала негромко...
«Совершенный идол», — снова
подумал он, досадуя, что не может обнаружить отношения
Марины ко всему, что происходит здесь.
— Этого я не знаю, — сказала
Марина. — Курить хотите? Теперь — можно, я
думаю. Знакомы?
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала
Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин
подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на золотое лезвие огня,
подумал, что
Марина — права, когда она говорит о разнузданности разума.
Самгин прибавил и тут же решил устроить
Марине маленькую сцену, чтоб на будущее время обеспечить себя от поручений такого рода. Но затем он здраво
подумал...
«Какая ерунда, —
подумал Самгин и спрятал тетрадь в портфель. — Не может быть, чтобы это серьезно интересовало
Марину. А юридический смысл этой операции для нее просто непонятен».
«Действительно, — когда она говорит, она кажется старше своих лет», —
подумал он, наблюдая за блеском ее рыжих глаз; прикрыв глаза ресницами,
Марина рассматривала ладонь своей правой руки. Самгин чувствовал, что она обезоруживает его, а она, сложив руки на груди, вытянув ноги, глубоко вздохнула, говоря...
Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он
подумал, что лицо
Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит
Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
«Все — было, все — сказано». И всегда будет жить на земле человек, которому тяжело и скучно среди бесконечных повторений одного и того же. Мысль о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин
подумал, что, вероятно,
Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль — горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.
Но об этом он
подумал мимолетно и как бы не от себя, — его беспокоило: почему не едет
Марина?
«Тебе и сейчас не больше», —
подумал Самгин, приготовясь спросить его о
Марине. Но Захарий сам спросил...
Тетушка, остановясь, позвала его, он быстро побежал вперед, а Самгин, чувствуя себя лишним, свернул на боковую дорожку аллеи, — дорожка тянулась между молодых сосен куда-то вверх. Шел Самгин медленно, смотрел под ноги себе и
думал о том, какие странные люди окружают
Марину: этот кучер, Захарий, Безбедов…
Он мотнул головой и пошел прочь, в сторону, а Самгин, напомнив себе: «Слабоумный», — воротился назад к дому, чувствуя в этой встрече что-то нереальное и снова
подумав, что
Марину окружают странные люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты в добротные пиджаки, оба — в сапогах.
Самгин пошел и дорогой
подумал, что он утверждает в правах наследства не Турчанинова, молодого, наивного иностранца, а вдову купца первой гильдии
Марину Петровну Зотову.
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог
думать ни о чем, кроме себя и
Марины.
«Дура. Бесплодная смоковница, — равнодушно
думал Самгин, как бы делая надписи. — Насколько
Марина умнее, интереснее ее…»
«Это — люди для комедии, —
подумал Самгин. —
Марина будет смеяться, когда я расскажу о них».
«Поблек, —
думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. — Типичный русский бездельник. О попах — нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту.
Марина сказала бы: человек бесплодного ума».
«
Марине, вероятно, понравится философия Томилина», —
подумал он и вечером, сидя в комнате за магазином, спросил: читала она отчет о лекции?
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость.
Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки
думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности
Марины.
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин
подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления
Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил
Марину: что
думает она о рассказе «Мысль»?
Марина не ответила. Он взглянул на нее, — она сидела, закинув руки за шею; солнце, освещая голову ее, золотило нити волос, розовое ухо, румяную щеку; глаза
Марины прикрыты ресницами, губы плотно сжаты. Самгин невольно загляделся на ее лицо, фигуру. И еще раз
подумал с недоумением, почти со злобой: «Чем же все-таки она живет?»
«Это, конечно, мистическая чепуха, —
думал Самгин, разглядывая
Марину исподлобья, сквозь стекла очков. — Не может быть, чтоб она верила в это».
— Еще лучше! — вскричала
Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь,
подумай! Я буду говорить с ним — таким — о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
«Идол. Златоглазый идол», — с чувством восхищения
подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел — о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что
Марина — член какой-то секты. Сейчас вспомнить и
думать об этом было почему-то особенно неприятно.
Но он знал, что заставляет себя
думать об этих людях, для того чтоб не
думать о
Марине. Ее участие в этом безумии — совершенно непонятно.
Останавливаясь на секунды пред изображениями тела женщин, он
думал о
Марине...
— Ого! Наглядно, — тихонько сказала
Марина, и Самгин видел, что щека ее густо покраснела, ухо тоже налилось кровью. Представив ее обнаженной, как видел на «Заводе искусственных минеральных вод», он недоуменно
подумал...
Подумав, он нашел, что мысль о возможности связи
Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления.
Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и
Марина — несоединимы.
— Французы, вероятно,
думают, что мы женаты и поссорились, — сказала
Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не в ладу, не в ладу сама с собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая бородку, он
думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о
Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно было в России.
И, успокоив себя, он
подумал, что следовало задержать Бердникова, расспросить его о
Марине.
«Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства», — ложась спать,
подумал он о
Марине сердито, как о жене. Сердился он и на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить с Бердниковым о
Марине, но мешал Попов, — в его настроении было что-то напряженное, подстерегающее, можно было
думать, что он намерен затеять какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и говорит так много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то о безответственности, — толстый человек погладил ладонями бескостное лицо свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно...
«Послушать бы, как он говорит с
Мариной», —
думал Самгин. Он пропустил какие-то слова.
«Не хочет он говорить о
Марине, —
подумал Самгин, — напился. Кажется, и я хмелею. Надо идти…»
«При первой же возможности перееду в Москву или в Петербург, — печально
подумал Самгин. —
Марина? Сегодня или завтра увижу ее, услышу снисходительные сентенции. Довольно! Где теперь Безбедов?»