Неточные совпадения
Голос у нее бедный, двухтоновой, Климу казалось, что он качается только между нот фа и соль. И вместе с матерью своей Клим находил, что девочка
знает много лишнего для своих лет.
— Павля все
знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень
много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры
много оживления и, как это
знал Клим по жалобам на нее,
много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
— И
знают много, и сказать умеют, и все это значительно, но хотя и светит, а — не греет. И — не главное…
— Нужно забыть о себе. Этого хотят
многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович. Он… я не
знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…
— Ты бы не
узнал его, он теперь солидный и даже пробует говорить баритоном. Дубовой клепкой торгует с французами, с испанцами, катается по Европе и ужасно
много ест. Весной он был тут, а сейчас в Дижоне.
— И пьет. Вообще тут
многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все
знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет
много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало
знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
— Я, должно быть, немножко поэт, а может, просто — глуп, но я не могу… У меня — уважение к женщинам, и —
знаешь? — порою мне думается, что я боюсь их. Не усмехайся, подожди! Прежде всего — уважение, даже к тем, которые продаются. И не страх заразиться, не брезгливость — нет! Я
много думал об этом…
— Ты
знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не
знаю и попала в плен местным… радикалам, они
много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
Я, брат, к десяти годам уже
знал много… почти все, чего не надо было
знать в этом возрасте.
— Почему ты сердишься? Он — пьет, но ведь это его несчастье.
Знаешь, мне кажется, что мы все несчастные, и — непоправимо. Я особенно чувствую это, когда вокруг меня
много людей.
Ел Никодим Иванович
много, некрасиво и, должно быть,
зная это, старался есть незаметно, глотал пищу быстро, не разжевывая ее. А желудок у него был плохой, писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал и прикрывал рот ладонью, затем, сунув нос в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем и тайно потирал живот.
— Не
знал, так — не говорил бы. И — не перебивай. Ежели все вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое. Смешное. Вас —
много, а ученик — один. Нет, уж вы, лучше, учитесь, а учить буду — я.
— Да, — сказал он. —
Многое выдумано, это я
знаю.
— Видишь ли, как это случилось, — я всегда так
много с тобой говорю и спорю, когда я одна, что мне кажется, ты все
знаешь… все понял.
Дронов
знал изумительно
много грязненьких романов, жалких драм, фактов цинического корыстолюбия, мошенничеств, которые невозможно разоблачить.
— Он
много верного
знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не верить в бога. В сорок-то шесть лет.
— Революционеры, батенька, рекрутируются из неудачников, — слышал Клим знакомое и убеждающее. — Не отрицаю: есть среди них и талантливые люди, вы, конечно,
знаете, что
многие из них загладили преступные ошибки юности своей полезной службой государству.
— Час тому назад я был в собрании людей, которые тоже шевелятся, обнаруживают эдакое,
знаешь, тараканье беспокойство пред пожаром. Там была носатая дамища с фигурой извозчика и при этом — тайная советница, генеральша, да! Была дочь богатого винодела, кажется, что ли. И
много других, все отличные люди, то есть действующие от лица масс. Им — денег надобно, на журнал. Марксистский.
— Не
знаю, чему и кого обучает Поярков, — очень сухо сказал Самгин. — Но мне кажется, что в культурном мире слишком
много… странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот — нездоров.
— Там,
знаешь, очень думается обо всем. Людей — мало, природы —
много; грозный край. Пустота, требующая наполнения,
знаешь. Когда меня переселили в Мезень…
— Не
знаю, — сказала Гогина. — Но я
много видела и вижу этих ветеранов революции. Романтизм у них выхолощен, и осталась на месте его мелкая, личная злость. Посмотрите, как они не хотят понять молодых марксистов, именно — не хотят.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он
знал не
много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно
много лишних людей, которые не
знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных дорог, сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не было видно.
И еще раз убеждался в том, как
много люди выдумывают, как они, обманывая себя и других, прикрашивают жизнь. Когда Любаша, ухитрившаяся побывать в нескольких городах провинции, тоже начинала говорить о росте революционного настроения среди учащейся молодежи, об успехе пропаганды марксизма, попытках организации рабочих кружков, он уже
знал, что все это преувеличено по крайней мере на две трети. Он был уверен, что все человеческие выдумки взвешены в нем, как пыль в луче солнца.
—
Знаешь, есть что-то… пугающее в том, что вот прожил человек семьдесят лет,
много видел, и все у него сложилось в какие-то дикие мысли, в глупые пословицы…
— Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень
много видел таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и,
знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— Может быть, конечно, что это у нас от всесильной тоски по справедливости, ведь,
знаете, даже воры о справедливости мечтают, да и все вообще в тоске по какой-нибудь другой жизни, отчего у нас и пьянство и распутство. Однако же, уверяю вас, Варвара Кирилловна,
многие притворяются, сукиновы дети! Ведь я же
знаю. Например — преступники…
Вообще она
знала очень
много сплетен об умерших и живых крупных людях, но передавала их беззлобно, равнодушным тоном существа из мира, где все, что не пошло, вызывает подозрительное и молчаливое недоверие, а пошлость считается естественной и только через нее человек может быть понят.
— Был в университете Шанявского, — масса народа! Ужасно
много! Но — все не то,
знаете, не о том они говорят!
«Не
много их, если друг друга
знают», — отметил Самгин.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин
знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея.
Многие любят шутить больше, чем думать…
Евреи были антипатичны Самгину, но,
зная, что эта антипатия — постыдна, он, как
многие, скрывал ее в системе фраз, названной филосемитизмом.
—
Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина, дай ей бог счастья, она ставит меня на ноги!
Многому она и Лютов научили меня. «Ну, говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она — не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
— Вы очень
много посвящаете сил и времени абстракциям, — говорил Крэйтон и чистил ногти затейливой щеточкой. — Все, что мы
знаем, покоится на том, чего мы никогда не будем
знать. Нужно остановиться на одной абстракции. Допустите, что это — бог, и предоставьте цветным расам, дикарям тратить воображение на различные, более или менее наивные толкования его внешности, качеств и намерений. Нам пора привыкнуть к мысли, что мы — христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты.
— Ну, что ж такое? Револьвер и у меня есть, да, наверное, и у
многих. А вот что убитых нет, это подозрительно! Это,
знаете…
— Ты
знаешь, что я
многого не понимаю в тебе, — сказал Самгин.
«Если б я влюбился в нее, она вытеснила бы из меня все… Что — все? Она меня назвала неизлечимым умником, сказала, что такие, как я, болезнь мира. Это неверно. Неправда. Я — не книжник, не догматик, не моралист. Я
знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения».
— Здесь очень
много русских, и — представь? — на днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных русских разговоров. Я слишком
много видела людей, которые все
знают, но не умеют жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники. Но — пойдем в дом.
— Очень культурный человек, знаток музыки и замечательный оратор. Вице-президент общества гигиенистов. Ты, конечно,
знаешь: здесь так
много больных, что нужно очень оберегать здоровье здоровых.
«Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как
знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов — очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия.
Много нервнобольных.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как доктор Руссель — на островах Гаити. Он
знает столько слов чужого языка, сколько необходимо
знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так
много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
Самгин был в том возрасте, когда у
многих мужчин и женщин большого сексуального опыта нормальное биологическое влечение становится физиологическим любопытством, которое принимает характер настойчивого желания
узнать, чем тот или та не похожи на этого или эту.
Покуривая, он снова стал читать план и нашел, что — нет, нельзя давать слишком
много улик против Безбедова, но необходимо, чтоб он
знал какие-то Маринины тайны, этим знанием и будет оправдано убийство Безбедова как свидетеля, способного указать людей, которым Марина мешала жить.
— Я деревню
знаю,
знаю, что говорили ваши на выборах в Думу, — оглушительно гремел Хотяинцев. — Вы соображаете, почему у вас оказалось так
много попов? Ага!
Он опасался выступать в больших собраниях, потому что видел:
многие из людей владеют искусством эристики изощреннее его,
знают больше фактов, прочитали больше книг.
— Нервничают, — снова сказал Дронов, усмехаясь, и поднял стакан вина к толстым губам своим. — А
знаешь, о возможности революции
многие догадываются! Факт. Ногайцев даже в Норвегию ездил, дом купил там на всякий случай. Ты — как считаешь: возможна?
— Осталось неизвестно, кто убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд
узнал бы, о да! Замечательная была русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у
многих: русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
— Да-а!
Знаете —
много, а понимаете — мало! — сказал чернорубашечник, и оба пошли к двери, топая по паркету, как лошади.