Неточные совпадения
— На, Дронов,
ешь, темная башка. Мучитель
мой.
— И прошу вас сказать
моему папа́, что, если этого не
будет, я убью себя. Прошу вас верить. Папа́ не верит.
— Заветы отцов!
Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком
будешь. Ну вот, я — учусь. Только не думаю, что здесь чему-то научишься.
— Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас на дело добра и любви. Я говорю священными словами учителя
моего: опроститесь,
будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
— Ага, значит — из честных. В
мое время честно писали Омулевский, Нефедов, Бажин, Станюкович, Засодимский, Левитов
был, это болтун. Слепцов — со всячинкой… Успенский тоже. Их
было двое, Успенских, один — побойчее, другой — так себе. С усмешечкой.
— Я, разумеется, понимаю твои товарищеские чувства, но
было бы разумнее отправить этого в больницу. Скандал, при нашем положении в обществе… ты понимаешь, конечно… О, боже
мой!
— Я — читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до
моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная
есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин души.
— Отец
мой — профессор, физиолог, он женился, когда ему
было уже за сорок лет, я — первый ребенок его.
Она
была одета парадно, как будто ожидала гостей или сама собралась в гости. Лиловое платье, туго обтягивая бюст и торс, придавало ее фигуре что-то напряженное и вызывающее. Она курила папиросу, это — новость. Когда она сказала: «Бог
мой, как быстро летит время!» — в тоне ее слов Клим услышал жалобу, это
было тоже не свойственно ей.
— И без тебя, наказание божие, и без тебя, да! Знакомьтесь, девушки: Иноков, дитя души
моей, бродяга,
будет писателем.
— Я ночую у тебя, Лидуша! — объявила она. —
Мой милейший Гришук пошел куда-то в уезд, ему надо видеть, как мужики бунтовать
будут. Дай мне попить чего-нибудь, только не молока. Вина бы, а?
— У литератора Писемского судьбою тоже кухарка
была; он без нее на улицу не выходил. А вот
моя судьба все еще не видит меня.
— Там
есть спорный участок, право Туробоева на владение коим оспаривается теткой невесты
моей Алины Марковны Телепневой, подруги дочери вашей…
— Чудесно! Мы едем в лодке. Ты
будешь грести. Только, пожалуйста, Клим, не надо умненьких разговорчиков. Я уже знаю все умненькое, от ихтиозавров до Фламмарионов, нареченный
мой все рассказал мне.
— Один естественник, знакомый
мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут, брат,
есть что-то…
«Вот почему иногда мне кажется, что мысли
мои кипят в пустом пространстве. И то, что я чувствовал ночью,
есть, конечно, назревание
моей веры».
«Какой безжалостной надобно
быть, какое надо иметь холодное сердце, для того, чтобы обманывать больного мужа, — возмущенно думал Самгин. — И — мать, как бесцеремонно, грубо она вторгается в
мою жизнь».
— Я, конечно, не думаю, что
мои предки напутали в истории страны так много и
были так глупо преступны, как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
— Лет двенадцать назад тому он
был влюблен в
мою мать.
— О, боже
мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже
была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
«Может
быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила
моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она
будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— Польская старка! Бьет без промаха. Предлагаю
выпить за здоровье Алины Марковны Телепневой, бывшей
моей невесты. Она меня… она отказала мне, Самгин! Отказалась солгать душою и телом. Глубоко, искренно уважаю — ура!
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить радость сына
моего? Он же весьма нуждается в духовных радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него не действуют. Арестован
был по Астыревскому делу и в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
«Приходится соглашаться с
моим безногим сыном, который говорит такое: раньше революция на испанский роман с приключениями похожа
была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно,
есть пророчество, однако не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности не одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
Макаров не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро раздел по пояс и начал
мыть. Трудно
было нагнуть шею Маракуева над раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
— Он
был мне ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь к народу… А они, на кладбище, говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против царя. О, боже
мой…
— Неужели она сама
будет мыть? — спросил Клим, брезгливо сморщив лицо и вздрагивая.
— О, боже
мой, — тихо сказала Лидия, уже не пытаясь освободиться; напротив — она как будто плотнее подвинулась к нему, хотя это
было невозможно.
— С неделю тому назад сижу я в городском саду с милой девицей, поздно уже, тихо, луна катится в небе, облака бегут, листья падают с деревьев в тень и свет на земле; девица, подруга детских дней
моих, проститутка-одиночка, тоскует, жалуется, кается, вообще — роман, как следует ему
быть. Я — утешаю ее: брось, говорю, перестань! Покаяния двери легко открываются, да — что толку?.. Хотите
выпить? Ну, а я —
выпью.
В Казани квартирохозяин
мой, скопец, ростовщик, очень хитроумный старичок, рассказал мне, что Гавриил Державин,
будучи богат, до сорока лет притворялся нищим и плачевные песни на улицах
пел.
Тут Гаврило, не
будь глуп, удержал ее: «Нельзя, говорит, тебе, царица, за любовниками бегать!» Тогда она опамятовалась: «Верно, Гаврила, и заслужил ты награду за охрану
моей царско-женской чести, за то, что удержал державу от скандала».
— Понимаете? Графу-то Муравьеву пришлось бы сказать о свиной голове: «Сие
есть тело
мое!» А? Ведь вот как шутили!
— А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером
быть, ну и у других критиков — у каждого своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка
моя — неистощимой изобретательности по части печева, — талант!
Был я на одной фабрике, там двоюродный брат
мой работает, мастер.
— Вот как? Нет, жена, должно
быть, не с ним, там живет
моя, Марина, она мне написала бы. Ну, а что пишет Дмитрий?
Вообще же, по мнению
моему, допускаю — неправильному, книга
есть подобие костыля.
— Он
был единоверен с
моим сыном и вообще…
—
Моя мысль проста: все имена злому даны силою ненависти Адама к
Еве, а источник ненависти — сознание, что подчиниться женщине — неизбежно.
— У нее, как у ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер, у нее
есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это
будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди, милый
мой, — как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.
«Ты
был зеркалом, в котором я видела
мои слова и мысли. Тем, что ты иногда не мешал мне спрашивать, ты очень помог мне понять, что спрашивать бесполезно».
— «Людей, говорит,
моего класса, которые принимают эту философию истории как истину обязательную и для них, я, говорит, считаю ду-ра-ка-ми, даже — предателями по неразумию их, потому что неоспоримый закон подлинной истории — эксплоатация сил природы и сил человека, и чем беспощаднее насилие — тем выше культура». Каково, а? А там — закоренелые либералы
были…
Ну, а сделай ты их хозяевами, они тоже
моим законом
будут жить.
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То
есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море смерти
моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь
мою рассчитывал». И все в этом духе…
— Да, — отозвался брат, не глядя на него. — Но я подобных видел. У народников особый отбор. В Устюге
был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне
моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
— Я предлагаю вам
быть моим осведомителем… стойте, стойте! — воскликнул он, видя, что Самгин тоже встал со стула.
Со двора поднимался гнилой запах
мыла, жира; воздух
был горяч и неподвижен. Мальчишка вдруг, точно его обожгло, запел пронзительным голосом...
— Дядя
мой, оказывается. Это — недавно открылось. Он — не совсем дядя, а
был женат на сестре
моей матери, но он любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я — могу! Он — добрый и полезный старикан.
—
Пью. Один. Это
мой «Манифест». Ты читала? Нет. Я тоже.
— Зачем ты сказал? Не
будь жестоким, родной
мой!
— Не провожал, а открыл дверь, — поправила она. — Да, я это помню. Я ночевала у знакомых, и мне нужно
было рано встать. Это —
мои друзья, — сказала она, облизав губы. — К сожалению, они переехали в провинцию. Так это вас вели? Я не узнала… Вижу — ведут студента, это довольно обычный случай…