Неточные совпадения
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал
на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую
голову и быстро
пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен
на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Окно наверху закрыли. Лидия встала и
пошла по саду, нарочно задевая ветви кустарника так, чтоб капли дождя падали ей
на голову и лицо.
Иван поднял руку медленно, как будто фуражка была чугунной; в нее насыпался снег, он так, со снегом, и надел ее
на голову, но через минуту снова снял, встряхнул и
пошел, отрывисто говоря...
Он утвердительно кивнул
головою. Домой
идти не хотелось, он вышел
на берег реки и, медленно шагая, подумал...
Опасаясь, что Макаров тоже
пойдет к девушкам, Самгин решил посетить их позднее и вошел в комнату. Макаров сел
на стул, расстегнул ворот рубахи, потряс
головою и, положив тетрадку тонкой бумаги
на подоконник, поставил
на нее пепельницу.
Затем лег животом
на мостки поперек их, вымыл
голову, лицо и медленно
пошел обратно к даче, вытирая
на ходу волосы, казалось, что он, обматывая полотенцем
голову, хочет оторвать ее.
В
голове еще шумел молитвенный шепот баб, мешая думать, но не мешая помнить обо всем, что он видел и слышал. Молебен кончился. Уродливо длинный и тонкий седобородый старик с желтым лицом и безволосой
головой в форме тыквы, сбросив с плеч своих поддевку, трижды перекрестился, глядя в небо, встал
на колени перед колоколом и, троекратно облобызав край,
пошел на коленях вокруг него, крестясь и прикладываясь к изображениям святых.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их
на голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал
на колено. Пятеро мужиков, подняв с земли небольшой колокол, накрыли им
голову кузнеца так, что края легли ему
на шапки и
на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо, широкими шагами
пошел ко входу
на колокольню, пятеро мужиков провожали его,
идя попарно.
Утром подул горячий ветер, встряхивая сосны, взрывая песок и серую воду реки. Когда Варавка, сняв шляпу,
шел со станции, ветер забросил бороду
на плечо ему и трепал ее. Борода придала краснолицей, лохматой
голове Варавки сходство с уродливым изображением кометы из популярной книжки по астрономии.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки,
головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла
на пианино «Молитву девы», а в четыре
шла берегом
на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
Ездили
на рослых лошадях необыкновенно большие всадники в
шлемах и латах; однообразно круглые лица их казались каменными; тела, от
головы до ног, напоминали о самоварах, а ноги были лишние для всадников.
У дуги
шел, обнажив лысую
голову, широкоплечий, бородатый извозчик, часть вожжей лежала
на плече его, он смотрел под ноги себе, и все люди, останавливаясь, снимали пред ним фуражки, шляпы.
Самгин
пошел с ним. Когда они вышли
на улицу, мимо ворот шагал, покачиваясь, большой человек с выпученным животом, в рыжем жилете, в оборванных, по колени, брюках, в руках он нес измятую шляпу и, наклоня
голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
— Случилось какое-то… несчастие, — ответил Клим. Слово несчастие он произнес не сразу, нетвердо, подумав, что надо бы сказать другое слово, но в
голове его что-то шумело, шипело, и слова не
шли на язык.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее стало, когда вышли
на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало
шли против солнца, наклоня
головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал
голову, Самгин видел
на истомленном лице выражение тихой радости.
Дня через три, вечером, он стоял у окна в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную
голову, высунул ее
на улицу, посмотрел влево и
пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
На улице она стала выше ростом и
пошла на людей, гордо подняв
голову, раскачивая бедрами.
— Подождите, Семен, — крикнула Лидия и тоже
пошла в прихожую, размахивая шалью. Клим взглянул
на Варвару; кивнув
головою, она тихонько одобрила его...
Она пригладила ладонью вставшие дыбом волосы
на голове больного, отерла платком слезоточивый глаз, мокрую щеку в белой щетине, и после этого все
пошло очень хорошо и просто.
— Я — тоже, — сказал Тагильский, кивнув
головой;
шлем съехал
на уши ему и оттопырил их.
Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха надев
на голову медный
шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
Грузчики выпустили веревки из рук, несколько человек, по-звериному мягко, свалилось
на палубу, другие
пошли на берег. Высокий, скуластый парень с длинными волосами, подвязанными мочалом, поравнялся с Климом, — непочтительно осмотрел его с
головы до ног и спросил...
— Не
пойду, — повторил казак и, раскромсав арбуз
на две половины, сунул
голые ноги в море, как под стол.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь
на руки подбородком,
голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже
пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
— Да-с, — говорил он, —
пошли в дело пистолеты. Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в
голову себе.
На двух концах России…
Самгин поднял с земли ветку и
пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень.
Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам
на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями
на козлах. В
голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова...
Самгин
пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив
голову к плечу и напоминая фигуру повешенного.
На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Шел коротконогий, шарообразный человек, покачивая
головою в такт шагам, казалось, что
голова у него пустая, как бычий пузырь, а
на лице стеклянная маска.
Самгин взглянул
на почерк, и рука его, странно отяжелев, сунула конверт в карман пальто. По лестнице он
шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и, не раздеваясь, только сорвав с
головы шляпу, вскрыл конверт.
Этой части города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно,
головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Потом он слепо
шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как
на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась
на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась
на месте, встряхивая
головой; с морды ее падала пена.
— Нет, — ответил Самгин и
пошел быстрее, но через несколько шагов девушка обогнала его, ее, как ребенка, нес
на руках большой, рыжебородый человек. Трое, спешным шагом, пронесли убитого или раненого, тот из них, который поддерживал
голову его, — курил. Сзади Самгина кто-то тяжело, точно лошадь, вздохнул.
Но минутами его уверенность в конце тревожных событий исчезала, как луна в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими
головами; явилась мысль, кого могут
послать в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся
на улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Через час Самгин шагал рядом с ним по панели, а среди улицы за гробом
шла Алина под руку с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий
на военного в отставке, небритый, точно в плюшевой маске
на сизых щеках, с толстой палкой в руке, очень потертый; рядом с ним шагал, сунув руки в карманы рваного пиджака, наклоня
голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь зубы под ноги себе.
Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она
шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая
на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин почти тащил ее.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем
послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя.
Голый до пояса, он сидел
на табурете, весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Отделился и
пошел навстречу Самгину жандарм, блестели его очки; в одной руке он держал какие-то бумаги, пальцы другой дергали
на груди шнур револьвера, а сбоку жандарма и
на шаг впереди его шагал Судаков, натягивая обеими руками картуз
на лохматую
голову; луна хорошо освещала его сухое, дерзкое лицо и медную пряжку ремня
на животе; Самгин слышал его угрюмые слова...
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял
на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно
шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве,
на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и считая
на ладони серебряные монеты;
на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз
на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
В окно смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали
на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу
на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали
головами,
шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Он тряхнул
головой, оторвался от стены и
пошел;
идти было тяжко, точно по песку, мешали люди; рядом с ним шагал человек с ремешком
на голове, в переднике и тоже в очках, но дымчатых.
С ним негромко поздоровался и
пошел в ногу, заглядывая в лицо его, улыбаясь, Лаврушка, одетый в длинное и не по фигуре широкое синеватое пальто, в протертой до лысин каракулевой шапке
на голове, в валяных сапогах.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее
на прилавки, засовывая
на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с
голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Круг
пошел медленнее, шум стал тише, но люди падали
на пол все чаще, осталось
на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал
на колени, взмахнул лохматой
головою и дико, яростно закричал...
Крылатые обезьяны, птицы с
головами зверей, черти в форме жуков, рыб и птиц; около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний,
на него
идут свинья, одетая женщиной обезьяна в смешном колпаке; всюду ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим в пустыне, спряталась
голая женщина; летают ведьмы; скелет какого-то животного играет
на арфе; в воздухе летит или взвешен колокол;
идет царь с
головой кабана и рогами козла.
Время
шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается в холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая
голова Дуняши исчезла,
на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно мраморная. Несколько секунд она стояла рядом с ним — шумно дыша, становясь как будто еще выше. Самгин видел, как ее картинное лицо побелело, некрасиво выкатились глаза, неестественно низким голосом она сказала...
Пошли в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел у стола большой, грузный человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти
на стол и высунув
голову вперед, насколько это позволяла толстая шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно спрашивая...
…Самгин сел к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал в дверь, и поднял
голову, когда дверь открылась. Размашисто бросив шляпу
на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов
шел к столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи, с лицом,
на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя пальцами левой руки за ухо, наклонив
голову,
идет Пыльников под руку с высокой дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий
на празднично одетого бойца с мясной бойни.
На улице простились. Самгин
пошел домой пешком. Быстро мчались лихачи, в экипажах сидели офицера, казалось, что все они сидят в той же позе, как сидел первый, замеченный им:
голова гордо вскинута, сабля поставлена между колен, руки лежат
на эфесе.
— Вот Дудорову ногу отрезали «церкви и отечеству
на славу», как ребятенки в школе поют. Вот снова начали мужикам
головы, руки, ноги отрывать, а — для чего? Для чьей пользы войну затеяли? Для тебя, для Дудорова?