Неточные совпадения
Его очень заинтересовали откровенно злые взгляды Дронова, направленные
на учителя. Дронов тоже изменился, как-то вдруг. Несмотря
на свое уменье следить за людями, Климу всегда казалось, что люди изменяются внезапно, прыжками,
как минутная стрелка затейливых часов, которые недавно купил Варавка: постепенности в движении их минутной стрелки не было, она перепрыгивала с
черты на черту. Так же и человек: еще вчера он был таким же,
как полгода тому назад, но сегодня вдруг в нем являлась некая новая
черта.
Говоря, он
чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей
на географическую карту, и прислушивался к шороху за дверями в кабинет редактора, там
как будто кошка играла бумагой.
— Чепуха
какая, — задумчиво бормотал Иноков, сбивая
на ходу шляпой пыль с брюк. — Вам кажется, что вы куда-то не туда бежали, а у меня в глазах — щепочка мелькает, эдакая серая щепочка, точно ею выстрелили, взлетела… совсем
как жаворонок… трепещет. Удивительно, право! Тут — люди изувечены, стонут, кричат, а в память щепочка воткнулась. Эти штучки… вот эдакие щепочки…
черт их знает!
«
Черт знает
какая тоска», — почти вслух подумал Самгин, раскачивая
на пальце очки и ловя стеклами отблески огня лампады, горевшей в притворе паперти за спиною его.
—
Какой вы проницательный,
черт возьми, — тихонько проворчал Иноков, взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной
на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
Варвара смотрела
на феминиста уже благодарным, но и
как бы измеряющим, взвешивающим взглядом. Это, раздражая Самгина, усиливало его желание открыть в Макарове
черту ненормальности.
— Так вот — провел недель пять
на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел
на поляну,
на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой,
как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще
как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну, думаю,
черт с тобой!
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь.
Какие мы хозяева
на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки,
черт знает что… Продавай…
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и яд,
как вы знаете. Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот
на днях был в театре,
на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут
черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
Она полулежала
на кушетке в позе мадам Рекамье, Самгин исподлобья рассматривал ее лицо, фигуру, всю ее, изученную до последней
черты, и с чувством недоуменья пред собою размышлял:
как он мог вообразить, что любит эту женщину, суетливую, эгоистичную?
И покосился
на Туробоева; тот шел все так же старчески сутулясь, держа руки в карманах, спрятав подбородок в кашне. Очень неуместная фигура среди солидных, крепких людей. Должно быть, он понимает это, его густые,
как бы вышитые гладью брови нахмурены, слились в одну
черту, лицо — печально. Но и упрямо.
Самгин через очки взглянул вперед, где колыхались трехцветные флаги, блестели оклады икон и воздух над головами людей
чертили палки; он заметил, что некоторые из демонстрантов переходят с мостовой
на панели. Хлопали створки рам, двери, и сверху,
как будто с крыши, суровый голос кричал...
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина
как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил
на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется
как! Замечательно дерется,
черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
— Прячетесь,
черт вас возьми!
На похоронах Баумана за сыщика приняли меня. Осторожны очень.
Какие теперь сыщики?
— Арестовали, расстреляв
на глазах его человек двадцать рабочих. Вот как-с! В Коломне —
черт знает что было, в Люберцах — знаешь?
На улицах бьют,
как мышей.
— Ах, она такая подлая, — сказала Дуняша, махнув рукой
на лампу. — Ну, скажи:
как я пою? Нет, подожди — вымою руки, — нацеловали, измазали,
черти.
— Да, ты — не из тех рыб, которые ловятся
на блесну! Я — тоже не из них. Томилин, разумеется, каталог книг, которые никто не читает, и самодовольный идиот. Пророчествует — со страха,
как все пророки. Ну и — к
черту его!
— Если — мало, сходите в сарай, там до
черта всякой дряни! Книжный шкаф есть, клавесины. Цветов хотите? У меня во флигеле множество их, землей пахнет,
как на кладбище.
— Надоело до
черта! Все о политике говорят,
как о блинах
на Масленице.
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу!
Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь.
На днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
—
Какого черта? Конституция, так — конституция, а то все равно
как на трехногий стул посадили. Идиоты! Теперь — снова жди всеобщей забастовки…
— Вчера был веселый, смешной,
как всегда. Я пришла, а там скандалит полиция, не пускают меня. Алины — нет, Макарова — тоже, а я не знаю языка. Растолкала всех, пробилась в комнату, а он… лежит, и револьвер
на полу. О,
черт! Побежала за Иноковым, вдруг — ты. Ну, скорее!..
— Де Лярош-Фуко, — объяснял Бердников, сняв шляпу, прикрывая ею лицо. — Маркиза или графиня… что-то в этом роде. Моралистка. Ханжа. Старуха — тоже аристократка, —
как ее? Забыл фамилию… Бульон, котильон… Крильон? Деловая, острозубая, с когтями, с большим весом в промышленных кругах,
черт ее… Филантропит… Нищих подкармливает… Вы, господин Самгин, моралист? — спросил он, наваливаясь
на Самгина.
— А ты — умен!
На кой
черт нужен твой ум?
Какую твоим умом дыру заткнуть можно? Ну! Учитесь в университетах, — в чьих? Уйди! Иди к
черту! Вон…
«Куда, к
черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек
на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том,
как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
— Вот этот парнишка легко карьерочку сделает! Для начала — женится
на богатой, это ему легко,
как муху убить.
На склоне дней будет сенатором, товарищем министра, членом Государственного совета, вообще — шишкой! А по всем своим данным, он — болван и невежда. Ну —
черт с ним!
—
Черт его знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож
на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует.
Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть —
как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных. Когда — совершенный, так уж ему и
черт не брат.
— Эт-то… крепко сказано! М-мужественно. Пишут,
как обручи
на бочку набивают,
черт их дери! Это они со страха до бесстрашия дошли, — ей-богу! Клим Иванович, что ты скажешь, а? Они ведь, брат, некое настроеньице правильно уловили, а?
—
На кой
черт надо помнить это? — Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот
как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
— Я уже сказал. Теперь он,
как видишь, законодательствует, отечество любит. И уже не за пазухи, не под юбки руку запускает, а — в карман отечества: занят организацией банков, пассажирское пароходство
на Волге объединяет, участвует в комиссии водного строительства. Н-да,
черт… Деятель!
— Да поди ты к
чертям! — крикнул Дронов, вскочив
на ноги. — Надоел…
как гусь! Го-го-го… Воевать хотим — вот это преступление, да-а! Еще Извольский говорил Суворину в восьмом году, что нам необходима удачная война все равно с кем, а теперь это убеждение большинства министров, монархистов и прочих… нигилистов.
— Бир, — сказал Петров, показывая ей два пальца. — Цвей бир! [Пару пива! (нем.)] Ничего не понимает, корова.
Черт их знает, кому они нужны, эти мелкие народы? Их надобно выселить в Сибирь, вот что! Вообще — Сибирь заселить инородцами. А то, знаете, живут они
на границе, все эти латыши, эстонцы, чухонцы, и тяготеют к немцам. И все — революционеры. Знаете, в пятом году, в Риге, унтер-офицерская школа отлично расчесала латышей, били их,
как бешеных собак. Молодцы унтер-офицеры, отличные стрелки…
Господствует банкир, миллионщик,
черт его душу возьми, разорвал трудовой народ
на враждебные нация… вон
какую войнищу затеял, а вы — чаек пьете и рыбью философию разводите…
—
Черт знает
как это все, — пробормотал Дронов, крепко поглаживая выцветшие рыжие волосы
на черепе. — Помню — нянька рассказывала жития разных преподобных отшельниц, великомучениц, они уходили из богатых семей, от любимых мужей, детей, потом римляне мучили их, травили зверями…
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла. Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не больше,
как на четверть часа. «
Черт вас возьми…»
—
Какая, к
черту, полиция? Полиция спряталась. Говорят, будто бы
на чердаках сидит, готовится из пулеметов стрелять… Ты что — нездоров?
— А меня, батенька, привезли
на грузовике, да-да! Арестовали,
черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что ему ответишь? Он же — мужик, он ничего не понимает…