Неточные совпадения
И, в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он
поливал его, не обращая внимания
на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Он ходит с палкой, как ночной сторож,
на конце палки кожаный мяч, чтоб она не стучала по
полу, а шлепала и шаркала в тон подошвам его сапог.
Туго застегнутый в длинненький, ниже колен, мундирчик, Дронов похудел, подобрал живот и, гладко остриженный, стал похож
на карлика-солдата. Разговаривая с Климом, он распахивал
полы мундира, совал руки в карманы, широко раздвигал ноги и, вздернув розовую пуговку носа, спрашивал...
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по
полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал
на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели
на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне
на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по
полу.
За окном ветер встряхивал деревья, шелест их вызывал представление о
полете бесчисленной стаи птиц, о шорохе юбок во время танцев
на гимназических вечерах, которые устраивал Ржига.
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в
поле; лежишь
на спине, не спится, смотришь
на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить мир понятнее, проще?
Лидия, непричесанная, в оранжевом халатике, в туфлях
на босую ногу, сидела в углу дивана с тетрадью нот в руках. Не спеша прикрыв голые ноги
полою халата, она, неласково глядя
на Клима, спросила...
Одеваясь, он сердито поднял с
пола книгу; стоя, прочитал страницу и, швырнув книгу
на постель, пожал плечами.
Не поднимая головы, Клим посмотрел вслед им.
На ногах Дронова старенькие сапоги с кривыми каблуками,
на голове — зимняя шапка, а Томилин — в длинном, до пят, черном пальто, в шляпе с широкими
полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца. Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и с неудовольствием подумал о неизбежной встрече с Дроновым.
Алина бесцеремонно хохотала, глядя
на нее, косясь
на Инокова; Лидия смотрела
на него прищурясь, как рассматривают очень отдаленное и непонятное, а он, пристукивая тяжелым стулом по
полу, самозабвенно долбил...
Вечером он сидел
на песчаном холме у опушки сосновой рощи, прослоенной березами; в сотне шагов пред глазами его ласково струилась река, разноцветная в лучах солнца, горела парчовая крыша мельницы, спрятанной среди уродливых ветел,
поля за рекою весело ощетинились хлебами.
Клим промолчал, присматриваясь, как в красноватом луче солнца мелькают странно обесцвеченные мухи; некоторые из них, как будто видя в воздухе неподвижную точку, долго дрожали над нею, не решаясь сесть, затем падали почти до
пола и снова взлетали к этой невидимой точке. Клим показал глазами
на тетрадку...
Клим вышел
на террасу. Подсыхая
на жарком солнце, доски
пола дымились под его ногами, он чувствовал, что и в голове его дымится злость.
Даже и после этого утверждения Клим не сразу узнал Томилина в пыльном сумраке лавки, набитой книгами. Сидя
на низеньком, с подрезанными ножками стуле, философ протянул Самгину руку, другой рукой поднял с
пола шляпу и сказал в глубину лавки кому-то невидимому...
Через час он шагал по блестящему
полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен
на него неодобрительно смотрели два лица, одно — сердитого человека с красной лентой
на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной женщины с бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться
на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у стола, теряя туфли с босых ног; садясь
на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о
пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
Ел человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти не оставалось ничего, — говорил, что
на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут
на Ходынское
поле.
Самгин не выспался, идти
на улицу ему не хотелось, он и
на крышу полез неохотно. Оттуда даже невооруженные глаза видели над
полем облако серовато-желтого тумана. Макаров, посмотрев в трубу и передавая ее Климу, сказал, сонно щурясь...
Там, далеко,
на огромном
поле, под грязноватой шапкой тумана, утвердилась плотно спрессованная, икряная масса людей.
— Зачем вы пошли? — строго спросил Клим, вдруг догадавшись, зачем Маракуев был
на Ходынском
поле переряженным в костюм мастерового.
Он встал
на ноги, посмотрел неуверенно в
пол, снова изогнул рот серпом. Макаров подвел его к столу, усадил, а Лютов сказал, налив полстакана вина...
— С утра хожу, смотрю, слушаю. Пробовал объяснять. Не доходит. А ведь просто: двинуться всей массой прямо с
поля на Кремль, и — готово! Кажется, в Брюсселе публика из театра, послушав «Пророка», двинулась и — получила конституцию… Дали.
В памяти
на секунду возникла неприятная картина: кухня, пьяный рыбак среди нее
на коленях, по
полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно прижался к стене.
Лидия сидела в столовой
на диване, держа в руках газету, но глядя через нее в
пол.
Через несколько дней Клим Самгин подъезжал к Нижнему Новгороду. Версты за три до вокзала поезд, туго набитый людями, покатился медленно, как будто машинист хотел, чтоб пассажиры лучше рассмотрели
на унылом
поле, среди желтых лысин песка и грязнозеленых островов дерна, пестрое скопление новеньких, разнообразно вычурных построек.
Это полусказочное впечатление тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти
на все время его жизни в странном городе, построенном
на краю бесплодного, печального
поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы горы», где, среди зелени садов, прятались домики и церкви Нижнего Новгорода.
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены
на унылом
поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны по песку, намытому Волгой и Окой, и откуда в хмурые дни, когда с Волги дул горячий «низовой» ветер, летела серая, колючая пыль.
Блестела золотая парча, как ржаное
поле в июльский вечер
на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая
на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в
поле,
на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит
на коленях и держит меч
на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо матери.
Было ясно, что это тот самый великий русский народ, чьи умные руки создали неисчислимые богатства, красиво разбросанные там,
на унылом
поле.
Очень пыльно было в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел
на нее, как смотрят из окна вагона
на коров вдали, в
полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей, зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося
на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка царя.
— Я часто гуляю в
поле, смотрю, как там казармы для артиллеристов строят. Сам — лентяй, а люблю смотреть
на работу. Смотрю и думаю: наверное, люди когда-нибудь устанут от мелких, подленьких делишек, возьмутся всею силою за настоящее, крупное дело и — сотворят чудеса.
Мягкими увалами
поле, уходя вдаль, поднималось к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них
на темном фоне рощи двигались ряды белых, игрушечных солдат, а еще левее возвышалось в голубую пустоту между облаков очень красное
на солнце кирпичное здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими, как дети, рабочими.
Незадолго до этого дня пред Самгиным развернулось
поле иных наблюдений. Он заметил, что бархатные глаза Прейса смотрят
на него более внимательно, чем смотрели прежде. Его всегда очень интересовал маленький, изящный студент, не похожий
на еврея спокойной уверенностью в себе и
на юношу солидностью немногословных речей. Хотелось понять: что побуждает сына фабриканта шляп заниматься проповедью марксизма? Иногда Прейс, состязаясь с Маракуевым и другими народниками в коридорах университета, говорил очень странно...
Тогда он вспоминал вид с крыши
на Ходынское
поле,
на толстый, плотно спрессованный слой человеческой икры.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и
на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь
пол.
В черном плаще, в широкой шляпе с загнутыми
полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью в руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел
на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков
на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских
полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа в своем праве жить так, как он живет.
Карандашик выскочил из его рук и подкатился к ногам Самгина. Дронов несколько секунд смотрел
на карандаш, точно ожидая, что он сам прыгнет с
пола в руку ему. Поняв, чего он ждет, Самгин откинулся
на спинку стула и стал протирать очки. Тогда Дронов поднял карандаш и покатил его Самгину.
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь в душу, умиротворяло ее. Картинно стояли
на холмах среди
полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
— Почему? — повторил студент, взял человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за
полы пальто, он пошатнулся, едва устоял
на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил человека
на землю, свирепо крикнув...
— Хлеба здесь рыжик одолевает, дави его леший, — сказал возница, махнув кнутом в
поле. — Это — вредная растения такая, рыжик, желтеньки светочки, — объяснил он, взглянув
на седока через плечо.
День был воскресный,
поля пустынны; лишь кое-где солидно гуляли желтоносые грачи, да по невидимым тропам между пашен, покачиваясь, двигались в разные стороны маленькие люди, тоже похожие
на птиц.
Роща редела, отступая от дороги в
поле, спускаясь в овраг; вдали,
на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке
на его чемодане.
Рядом с Климом встал, сильно толкнув его, человек с круглой бородкой, в поддевке
на лисьем мехе, в каракулевой фуражке; держа руки в карманах поддевки, он судорожно встряхивал
полы ее, точно собираясь подпрыгнуть и взлететь
на воздух, переступал с ноги
на ногу и довольно громко спрашивал...
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно, ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь вот какой вопрос поднимается! Ведь не
на Ходынское
поле гулять пошли, вот что-с…
Волновались, прогибая под собою землю, сотни тысяч
на Ходынском
поле, и вспомнилось, как он подумал, что, если эта сила дружно хлынет
на Москву, она растопчет город в мусор и пыль.
— Великое отчаяние, — хрипло крикнул Дьякон и закашлялся. — Половодью подобен был ход этот по незасеянным, невспаханным
полям. Как слепорожденные, шли, озимя топтали, свое добро. И вот наскакал
на них воевода этот, Сенахериб Харьковский…
Он попробовал приподняться со стула, но не мог, огромные сапоги его точно вросли в
пол. Вытянув руки
на столе, но не опираясь ими, он еще раз попробовал встать и тоже не сумел. Тогда, медленно ворочая шеей, похожей
на ствол дерева, воткнутый в измятый воротник серого кафтана, он, осматривая людей, продолжал...