Неточные совпадения
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под
стола лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают
на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он уходил в «публику»,
на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
Каждое утро, в девять часов, Клим и Дронов поднимались в мезонин к Томилину и до полудня сидели в маленькой комнате, похожей
на чулан, куда в беспорядке брошены три стула,
стол, железный умывальник, скрипучая деревянная койка и множество книг.
Другой доктор, старик Вильямсон, сидел у
стола, щурясь
на огонь свечи, и осторожно писал что-то, Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда
на тарелке и молотком в руке.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным
столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
Но в дверях столовой, оглянувшись, увидал, что Борис, опираясь руками о край
стола, вздернув голову и прикусив губу, смотрит
на него испуганно.
Клим остался в компании полудюжины венских стульев, у
стола, заваленного книгами и газетами; другой
стол занимал средину комнаты,
на нем возвышался угасший самовар, стояла немытая посуда, лежало разобранное ружье-двухстволка.
Минут через десять писатель выскочил из стены, сел
на угол
стола и похвастался...
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о
стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал
на койке, согнув ноги, держа книгу
на коленях, в зубах его торчал карандаш.
На стук в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
— Говори громче, я глохну от хины, — предупредил Яков Самгин Клима, сел к
столу, отодвинул локтем прибор, начертил пальцем
на скатерти круг.
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг
стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая
на гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
Клим бесшумно встал, осторожно приоткрыл дверь: горничная и белошвейка Рита танцевали вальс вокруг
стола,
на котором сиял, точно медный идол, самовар.
Сконфуженная горничная, схватив самовар, убежала, швейка начала собирать со
стола посуду
на поднос, сказав...
Он взял со
стола пресс-папье, стеклянный ромб, и, подставляя его под косой луч солнца, следил за радужными пятнами
на стене,
на потолке, продолжая...
Он сморщился и навел радужное пятно
на фотографию матери Клима,
на лицо ее; в этом Клим почувствовал нечто оскорбительное. Он сидел у
стола, но, услыхав имя Риты, быстро и неосторожно вскочил
на ноги.
Клим присел
на край
стола, разглядывая Дронова; в спокойном тоне, которым он говорил о Рите, Клим слышал нечто подозрительное. Тогда, очень дружески и притворяясь наивным, он стал подробно расспрашивать о девице, а к Дронову возвратилась его хвастливость, и через минуту Клим почувствовал желание крикнуть ему...
Клим вышел в столовую, там, у
стола, глядя
на огонь свечи, сидела Лидия, скрестив руки
на груди, вытянув ноги.
— Ну, что твой стрелок? — спросил Варавка. Выслушав ответ Клима, он недоверчиво осмотрел его, налил полный фужер вина, благочестиво выпил половину, облизал свою мясную губу и заговорил, откинувшись
на спинку стула, пристукивая пальцем по краю
стола...
Сегодня припадок был невыносимо длителен. Варавка даже расстегнул нижние пуговицы жилета, как иногда он делал за обедом. В бороде его сверкала красная улыбка, стул под ним потрескивал. Мать слушала, наклонясь над
столом и так неловко, что девичьи груди ее лежали
на краю
стола. Климу было неприятно видеть это.
В теплом, приятном сумраке небольшой комнаты за
столом у самовара сидела маленькая, гладко причесанная старушка в золотых очках
на остром, розовом носике; протянув Климу серую, обезьянью лапку, перевязанную у кисти красной шерстинкой, она сказала, картавя, как девочка...
Сбивая щелчками ногтя строй окурков со
стола на пол, он стал подробно расспрашивать Клима о том, как живут в его городе, но скоро заявил, почесывая подбородок сквозь бороду и морщась...
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под
стол книги, свалившиеся
на пол, сдвинула вещи со
стола на один его край, к занавешенному темной тканью окну, делая все это очень быстро. Клим сел
на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати, окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Клим поднял голову, хотел надеть очки и не мог сделать этого, руки его медленно опустились
на край
стола.
Он взял со
стола рюмку, похожую
на цветок, из которого высосаны краски, и, сжимая тонкий стебель ее между пальцами, сказал, вздохнув...
У
стола в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно брала в руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем взять вещь, она вежливо кивала головою, а затем так осторожно вытирала ее, точно вазочка или книга были живые и хрупкие, как цыплята. Когда Клим вошел в комнату, она зашипела
на него...
Посреди
стола и поперек его,
на блюде, в пене сметаны и тертого хрена лежал, весело улыбаясь, поросенок, с трех сторон его окружали золотисто поджаренный гусь, индейка и солидный окорок ветчины.
— П’гошу к
столу! — объявила старушка Премирова, вся шелковая, в кружевной наколке
на серых волосах, она села первая и скромно похвасталась...
Щеголь Туробоев оказался далеко от Клима —
на другом конце
стола, Кутузов — между Мариной и Спивак.
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю
стола и открыл рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать в ухо Спивак. Она была в светло-голубом, без глупых пузырей
на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Нехаева, в белом и каком-то детском платье, каких никто не носил, морщила нос, глядя
на обилие пищи, и осторожно покашливала в платок. Она чем-то напоминала бедную родственницу, которую пригласили к
столу из милости. Это раздражало Клима, его любовница должна быть цветистее, заметней. И ела она еще более брезгливо, чем всегда, можно было подумать, что она делает это напоказ, назло.
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со
стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила
на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у
стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Клим услышал в ее вопросе досаду, обиделся и, подойдя к
столу, зажег лампу. Вошел, жмурясь, растрепанный Макаров, искоса взглянул
на Лютова и сказал, упираясь руками в плечи Лютова, вдавливая его в плетеное кресло...
Над
столом вокруг лампы мелькали ненужные, серенькие создания, обжигались, падали
на скатерть, покрывая ее пеплом. Клим запер дверь
на террасу, погасил огонь и пошел спать.
С этим он и уснул, а утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы;
на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к
столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
— Вчера хромой приглашал Лютова
на мельницу, — сказал Клим девушке, — она уже сидела у
стола, торопливо отхлебывая кофе, обжигаясь и шипя, а Макаров, поставив недопитый стакан, подошел к двери
на террасу и, стоя там, тихонько засвистал.
Огонь лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь
на стуле, двигал челюстями, чмокал и смотрел в сторону Туробоева, который, наклонясь над
столом, писал что-то
на измятом конверте.
И живая женщина за
столом у самовара тоже была
на всю жизнь сыта: ее большое, разъевшееся тело помещалось
на стуле монументально крепко, непрерывно шевелились малиновые губы, вздувались сафьяновые щеки пурпурного цвета, колыхался двойной подбородок и бугор груди.
Пузатый комод и
на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое
на низких ножках кресло у
стола, под окном, — вот и вся обстановка комнаты. Оклеенные белыми обоями стены холодны и голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и
на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
Он вообще вел себя загадочно и рассеянно, позволяя Самгину думать, что эта рассеянность — искусственна. Нередко он обрывал речь свою среди фразы и, вынув из бокового кармана темненького пиджачка маленькую книжку в коже, прятал ее под
стол,
на колено свое и там что-то записывал тонким карандашом.
Стараясь удержать
на лицах выражение задумчивости и скорби, все шли в угол, к
столу; там соблазнительно блестели бутылки разноцветных водок, вызывающе распластались тарелки с закусками. Важный актер, вздыхая, сознавался...
Дядя Хрисанф и Варвара переставляли бутылки с закусочного
стола на обеденный, не важный актер восклицал...
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту,
на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы
на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к
столу, он сказал дьякону...
Трехпалая кисть его руки, похожая
на рачью клешню, болталась над
столом, возбуждая чувство жуткое и брезгливое. Неприятно было видеть плоское да еще стертое сумраком лицо и
на нем трещинки, в которых неярко светились хмельные глаза. Возмущал самоуверенный тон, возмущало явное презрение к слушателям и покорное молчание их.
Стремительные глаза Лютова бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться
на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся у
стола, теряя туфли с босых ног; садясь
на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
У
стола дьякон, обучая Макарова играть
на гитаре, говорил густейшим басом...
Лютов стоял, предостерегающе подняв правую руку, крепко растирая левой неровно отросшую бородку. Макаров, сидя у
стола, сосредоточенно намазывал икрою калач. Клим Самгин,
на диване, улыбался, ожидая неприличного и смешного.
Лысый старик с шишкой
на лбу помог Климу вымыться и безмолвно свел его вниз; там, в маленькой комнатке, за
столом, у самовара сидело трое похмельных людей.
И тотчас, как будто куча стружек, вспыхнул спор. Лютов, подскакивая
на стуле, хлопал ладонью по
столу, визжал, дьякон хладнокровно давил его крики тяжелыми словами. Разравнивая ножом соль по хлебу, он спрашивал...
Сел к
столу, потирая руки, покусывая губы. Сказал горничной, какое принести вино, и, растирая темные волосы
на щеках, затрещал, заговорил...
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было
на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у
стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.