Неточные совпадения
И,
в свою очередь, интересно рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым
цветком, который случайно вырос
в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его,
не обращая внимания на
цветы в клумбах, а когда
цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше. Всегда одетая
в черное, ее фигура вызывала уныние;
в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла
в саду с книгой
в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала
цветы, травы.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время большой перемены кто-то бросил дважды камнями
в окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий
цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и
не могли найти.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся
в ширину и осел к земле. Он переоделся
в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного
цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим,
не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин,
не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Но Клим уже
не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями
в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого
цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Дядя Яков действительно вел себя
не совсем обычно. Он
не заходил
в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк
цвета верблюжьей шерсти.
Над столом мелькали обезьяньи лапки старушки, безошибочно и ловко передвигая посуду, наливая чай,
не умолкая шелестели ее картавые словечки, — их никто
не слушал. Одетая
в сукно мышиного
цвета, она тем более напоминала обезьяну. По морщинам темненького лица быстро скользили легкие улыбочки. Клим нашел улыбочки хитрыми, а старуху неестественной. Ее говорок тонул
в грубоватом и глупом голосе Дмитрия...
Он почувствовал
в Лютове нечто фальшивое.
Цвет его вывихнутых глаз был грязноватый;
не мутное, а именно что-то грязненькое было
в белках, как бы пропыленных изнутри темненькой пылью. Но
в зрачках вспыхивали хитренькие искорки, возбуждавшие опасение.
Солнечный свет, просеянный сквозь кисею занавесок на окнах и этим смягченный, наполнял гостиную душистым теплом весеннего полудня. Окна открыты, но кисея
не колебалась, листья
цветов на подоконниках — неподвижны. Клим Самгин чувствовал, что он отвык от такой тишины и что она заставляет его как-то по-новому вслушиваться
в слова матери.
Когда мысли этого
цвета и порядка являлись у Самгина, он хорошо чувствовал, что вот это — подлинные его мысли, те, которые действительно отличают его от всех других людей. Но он чувствовал также, что
в мыслях этих есть что-то нерешительное, нерешенное и робкое. Высказывать их вслух
не хотелось. Он умел скрывать их даже от Лидии.
Все сказанное матерью ничем
не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины,
в конверте оказалось письмо
не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным
цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет
в Россию.
Клим ел, чтоб
не говорить, и незаметно осматривал чисто прибранную комнату с
цветами на подоконниках, с образами
в переднем углу и олеографией на стене, олеография изображала сытую женщину с бубном
в руке, стоявшую у колонны.
Сегодня она была особенно похожа на цыганку: обильные, курчавые волосы, которые она никогда
не могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо с горячим взглядом темных глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий нос и гибкая фигура
в юбке
цвета бордо, узкие плечи, окутанные оранжевой шалью с голубыми
цветами.
Народ подпрыгивал, размахивая руками, швырял
в воздух фуражки, шапки. Кричал он так, что было совершенно
не слышно, как пара бойких лошадей губернатора Баранова бьет копытами по булыжнику. Губернатор торчал
в экипаже, поставив колено на сиденье его, глядя назад, размахивая фуражкой, был он стального
цвета, отчаянный и героический, золотые бляшки орденов блестели на его выпуклой груди.
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного
цвета, стал незаметен, как всякий приличный человек. Только веснушки на лице выступили еще более резко, а
в остальном он почти ничем
не отличался от всех других, несколько однообразно приличных людей. Их было
не много, на выставке они очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали
в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
Клим,
не ответив, улыбнулся; его вдруг рассмешила нелепо изогнутая фигура тощего человека
в желтой чесунче, с желтой шляпой
в руке, с растрепанными волосами пенькового
цвета; красные пятна на скулах его напоминали о щеках клоуна.
— Впрочем — ничего я
не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно
цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами
в животе.
Вошла Лидия, одетая
в необыкновенный халатик оранжевого
цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их
не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось,
в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку
не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай
в полоскательницу и сказала...
И
не одну сотню раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные
в такую непроницаемо плотную массу
цвета кровельного железа, что можно было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы», о котором с таким ужасом говорила Серафима Нехаева.
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов к Самгину. Клим отказался и шагнул
в зал, встречу аплодисментам. Дама
в кокошнике отказалась петь, на ее место встала другая, украинка, с незначительным лицом, вся
в цветах,
в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и
не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал...
И с этого момента уже
не помнил ничего. Проснулся он
в комнате, которую
не узнал, но большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески окна
в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного
цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку
в жандармском управлении.
Он был окрашен
в коричневый
цвет, казался железным, а отражения его огней вонзались
в реку, точно зубья бороны, и было чудесно видеть, что эти огненные зубья, бороздя воду,
не гаснут
в ней.
Говорил он
не озлобленно, а как человек, хотя и рассерженный, но хорошо знающий, как надобно исправлять чужие ошибки, и готовый немедля взяться за это.
В полосатой фуфайке жокея,
в каких-то необыкновенного
цвета широких кальсонах, он доставал из корзины свертки и, наклонив кудлатую голову, предлагал Самгину...
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег
не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового
цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь
в Кремль, тысячи рабочих людей, которым, наверное, ничего
не известно из истории Кремля, Москвы, России.
Вошел кудрявый парень
в белой рубахе, с лицом счастливого человека, принес бутылку настойки янтарного
цвета, тарелку моченых яблоков и спросил, ангельски улыбаясь, —
не прикажут ли еще чего-нибудь.
Говорила чья-то круглая, мягкая спина
в измятой чесунче, чесунча на спине странно шевелилась, точно под нею бегали мыши,
в спину неловко вставлена лысоватая голова с толстыми ушами синеватого
цвета. Самгин подумал, что большинство людей и физически тоже безобразно. А простых людей как будто и вовсе
не существует. Некоторые притворяются простыми, но,
в сущности, они подобны алгебраическим задачам с тремя — со многими — неизвестными.
Самгин
не заметил, откуда явился офицер
в пальто оловянного
цвета, рыжий, с толстыми усами, он точно из стены вылез сзади Самгина и встал почти рядом с ним, сказав
не очень сильным голосом...
В том, что говорили у Гогиных, он
не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти люди строят мнения на фактах, но для того, чтоб
не считаться с фактами.
В конце концов жизнь творят
не бунтовщики, а те, кто
в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег спать, а утром Анфимьевна,
в платье
цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел к дантисту. День был хороший,
в небе
цвело серебряное солнце, похожее на хризантему;
в воздухе играл звон колоколов, из церквей, от поздней обедни, выходил дородный московский народ.
Она стояла пред ним
в дорогом платье, такая пышная, мощная, стояла, чуть наклонив лицо, и хорошие глаза ее смотрели строго, пытливо. Клим
не успел ответить,
в прихожей раздался голос Лютова. Алина обернулась туда, вошел Лютов, ведя за руку маленькую женщину с гладкими волосами рыжего
цвета.
Шествие замялось. Вокруг гроба вскипело
не быстрое, но вихревое движение, и гроб — бесформенная масса красных лент, венков,
цветов — как будто поднялся выше; можно было вообразить, что его держат
не на плечах, а на руках, взброшенных к небу. Со двора консерватории вышел ее оркестр, и
в серый воздух, под низкое, серое небо мощно влилась величественная музыка марша «На смерть героя».
«
В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака
цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин
не возбуждала
в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное
в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал
не лестно для нее.
Заря, быстро изменяя
цвета свои, теперь окрасила небо
в тон старой, дешевенькой олеографии, снег как бы покрылся пеплом и уже
не блестел.
— Что я знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться
в Канаде. Лионель этот, — имя-то на
цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами, книгу хочет писать. Я
не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот
в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем
в натуре.
Самгин смотрел на плотную, празднично одетую массу обывателей, — она заполняла украшенную молодыми березками улицу так же плотно, густо, как
в Москве, идя под красными флагами, за гробом Баумана,
не видным под лентами и
цветами.
Марина встретила его, как всегда, спокойно и доброжелательно. Она что-то писала, сидя за столом, перед нею стоял стеклянный кувшин с жидкостью мутно-желтого
цвета и со льдом.
В простом платье, белом, из батиста, она казалась
не такой рослой и пышной.
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые
не закрывали толстых губ ярко-красного
цвета, одной рукою, с вилкой
в ней, он писал узоры
в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Следствие вел провинциальный чиновник, мудрец весьма оригинальной внешности, высокий, сутулый, с большой тяжелой головой,
в клочьях седых волос, встрепанных, точно после драки, его высокий лоб, разлинованный морщинами, мрачно украшали густейшие серебряные брови, прикрывая глаза
цвета ржавого железа, горбатый, ястребиный нос прятался
в плотные и толстые, точно литые, усы, седой волос усов очень заметно пожелтел от дыма табака. Он похож был на военного
в чине
не ниже полковника.
На одном из собраний против него выступил высокий человек, с курчавой,
в мелких колечках, бородой серого
цвета, из-под его больших нахмуренных бровей строго смотрели прозрачные голубые глаза, на нем был сборный костюм,
не по росту короткий и узкий, — клетчатые брюки, рыжие и черные, полосатый серый пиджак, синяя сатинетовая косоворотка. Было
в этом человеке что-то смешное и наивное, располагающее к нему.
Самгин встряхнул головой,
не веря своему слуху, остановился. Пред ним по булыжнику улицы шагали мелкие люди
в солдатской, гнилого
цвета, одежде
не по росту, а некоторые были еще
в своем «цивильном» платье. Шагали они как будто нехотя и
не веря, что для того, чтоб идти убивать, необходимо особенно четко топать по булыжнику или по гнилым торцам.