Неточные совпадения
Отец рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки,
о которых
говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл
о том, что помнит отец? Нет, отец
не выдумал, ведь и мама тоже
говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
Клим довольно рано начал замечать, что в правде взрослых есть что-то неверное, выдуманное. В своих беседах они особенно часто
говорили о царе и народе. Коротенькое, царапающее словечко — царь —
не вызывало у него никаких представлений, до той поры, пока Мария Романовна
не сказала другое слово...
Но этот народ он
не считал тем, настоящим,
о котором так много и заботливо
говорят, сочиняют стихи, которого все любят, жалеют и единодушно желают ему счастья.
Томилин долго и скучно
говорил о зрителях и деятелях, но Клим, ничего
не поняв, спросил...
О боге она
говорила, точно
о добром и хорошо знакомом ей старике, который живет где-то близко и может делать все, что хочет, но часто делает
не так, как надо.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая
о своей обязанности
говорить умное,
не детское.
Говоря о Томилине, Иван Дронов всегда понижал голос, осторожно оглядывался и хихикал, а Клим, слушая его, чувствовал, что Иван
не любит учителя с радостью и что ему нравится
не любить.
Клим думал, но
не о том, что такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а
о том, почему, за что
не любят этого человека. Почему умный Варавка
говорит о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
Но иногда рыжий пугал его: забывая
о присутствии ученика, он
говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю
о себе. Однако и шум
не всегда будил Томилина, он продолжал
говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б
не имели они живых родителей.
Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он, подняв указательный палец на уровень синеватого носа.
О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
И, высоко подняв руку со смычком, он
говорил о музыке до поры, пока адвокат Маков
не прервал его...
Вслушиваясь в беседы взрослых
о мужьях, женах,
о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось
о печальных ошибках,
о том, чего
не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал себя: будет ли и она
говорить так же?
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию, вспоминал
о Лидии, которая
не умеет или
не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем
не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен,
не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой,
говорил...
— Они так
говорят, как будто сильный дождь, я иду под зонтиком и
не слышу,
о чем думаю.
— Но нигде в мире вопрос этот
не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых
не мог создать даже высококультурный Запад, — я
говорю именно
о русской интеллигенции,
о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, —
не спеша
говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор
не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
Она
не любила читать книги, — откуда она знает то,
о чем
говорит?
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими
о тайнах небес, но они внушают только ужас,
не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
—
О женщине нужно
говорить стихами; без приправы эта пища неприемлема. Я —
не люблю стихов.
О Макарове уже нельзя было думать,
не думая
о Лидии. При Лидии Макаров становится возбужденным,
говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое лицо его становится мягче, глаза играют веселее.
— Старый топор, — сказал
о нем Варавка. Он
не скрывал, что недоволен присутствием Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато
говорил о нем что-нибудь насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как будто люди эти способны были поджечь дом.
Через несколько дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию
о том, что
говорят во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка отвечала неохотно и
не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле, она заговорила уже несколько раздраженно...
Оживляясь, он
говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие
не могут понять его, и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди и хуже, чем они, жители вот этого города.
Маргарита
говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни
о чем
не спрашивая. Клим тоже
не находил,
о чем можно
говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая
о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и
не находил в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он
не так жадно и много, как прежде,
говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что
говорит он
не о том, что думает.
Решил, но — задумался; внезапному желанию идти к Маргарите мешало чувство какой-то неловкости, опасение, что он,
не стерпев, спросит ее
о Дронове и вдруг окажется, что Дронов
говорил правду. Этой правды
не хотелось.
Оставшись глаз на глаз с Лидией, он удивленно почувствовал, что
не знает,
о чем
говорить с нею. Девушка прошлась по террасе, потом спросила, глядя в лес...
Клим давно знал, что мать
не любит Лидию, но так решительно она впервые
говорила о ней.
Но, когда он видел ее пред собою
не в памяти, а во плоти, в нем возникал почти враждебный интерес к ней; хотелось следить за каждым ее шагом, знать, что она думает,
о чем
говорит с Алиной, с отцом, хотелось уличить ее в чем-то.
Культурность небольшой кучки людей, именующих себя «солью земли», «рыцарями духа» и так далее, выражается лишь в том, что они
не ругаются вслух матерно и с иронией
говорят о ватерклозете.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие,
не смущаясь
говорить все глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы
о Дронове.
— Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно, меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно,
не достойным ее. Быть может, я
говорил с нею
о нем несколько горячо, несдержанно. Я думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
Кроме этого, она ничего
не сказала
о технике и доброжелательно начала знакомить его с теорией. Чтоб удобнее было
говорить, она даже села на постели.
Климу показалось, что раньше она
говорила о женщинах
не так злостно, а как
о дальних родственницах, от которых она
не ждет ничего, ни хорошего, ни дурного; они
не интересны ей, полузабыты ею.
И снова начал
говорить о процессе классового расслоения,
о решающей роли экономического фактора.
Говорил уже
не так скучно, как Туробоеву, и с подкупающей деликатностью, чем особенно удивлял Клима. Самгин слушал его речь внимательно, умненько вставлял осторожные замечания, подтверждавшие доводы Кутузова, нравился себе и чувствовал, что в нем как будто зарождается симпатия к марксисту.
Самым авторитетным человеком у Премировых был Кутузов, но, разумеется,
не потому, что много и напористо
говорил о политике, а потому, что артистически пел.
И, очевидно, думая
не о том, что
говорит, прибавил непоследовательно...
Клим видел, что обилие имен и книг, никому, кроме Дмитрия,
не знакомых, смущает всех, что к рассказам Нехаевой
о литературе относятся недоверчиво, несерьезно и это обижает девушку. Было немножко жалко ее. А Туробоев, враг пророков, намеренно безжалостно пытался погасить ее восторги,
говоря...
— В России
говорят не о том, что важно, читают
не те книги, какие нужно, делают
не то, что следует, и делают
не для себя, а — напоказ.
«Больной человек. Естественно, что она думает и
говорит о смерти. Мысли этого порядка —
о цели бытия и прочем —
не для нее, а для здоровых людей. Для Кутузова, например… Для Томилина».
За чаем Клим
говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но
не хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
«А
о любви
не решается
говорить, — наверное, и хотела бы, но —
не смеет».
Особенно ценным в Нехаевой было то, что она умела смотреть на людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них,
о которых почтительно
говорят, хвалебно пишут, становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала. Это таинственное
не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка, упрощая больших людей, внушает ему сознание его равенства с ними.
Разгорячась, он сказал брату и то,
о чем
не хотел
говорить: как-то ночью, возвращаясь из театра, он тихо шагал по лестнице и вдруг услыхал над собою, на площадке пониженные голоса Кутузова и Марины.
Клим
не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он
не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам.
Говорил он мало и только на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом
о китайской гамме и жалобно, с огорчением
о несовершенстве европейского уха.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого
не было. Радость Макарова казалась подозрительной; он был трезв, но
говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу,
не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые вопросы Макарова, Клим спросил
о Лидии.
Видя, что Макаров слушает внимательно, Клим
говорил минут десять. Он вспомнил мрачные жалобы Нехаевой и
не забыл повторить изречение Туробоева
о павлиньем хвосте разума. Он мог бы сказать и еще
не мало, но Макаров пробормотал...
Клим слушал напряженно, а —
не понимал, да и
не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде чем взять необходимое ей. Так же должно быть и с Лидией.
Не верил он и тому, что
говорил Макаров
о своем отношении к женщинам,
о дружбе с Лидией.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает?
О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что
говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович
не писал мне…
Клим начал рассказывать
не торопясь, осторожно выбирая слова,
о музеях, театрах,
о литературных вечерах и артистах, но скоро и с досадой заметил, что
говорит неинтересно, слушают его невнимательно.