Неточные совпадения
Клим
не поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос. В
густой толпе зрителей никто
не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
— Уничтожай его! — кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от себя детей одного за другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему в ребра, под колени. Клим никогда
не участвовал в этой грубой и опасной игре, он стоял в стороне, смеялся и слышал
густые крики Глафиры...
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже
не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и
гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета,
густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Но Клим уже
не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с
густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Густой туман окутывал город, и хотя было
не более трех часов пополудни, Невский проспект пытались осветить радужные пузыри фонарей, похожих на гигантские одуванчики.
Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения, ни о чем
не думая, и слышал
густой альт Марины...
Над Москвой хвастливо сияло весеннее утро; по неровному булыжнику цокали подковы, грохотали телеги; в теплом, светло-голубом воздухе празднично
гудела медь колоколов; по истоптанным панелям нешироких, кривых улиц бойко шагали легкие люди; походка их была размашиста, топот ног звучал отчетливо, они
не шаркали подошвами, как петербуржцы. Вообще здесь шума было больше, чем в Петербурге, и шум был другого тона,
не такой сыроватый и осторожный, как там.
Не отвечая, Макаров отодвинул стакан с лучом солнца в его рыжей влаге, прикрытой кружком лимона, облокотился о стол, запустив пальцы в
густые, двухцветные вихры свои.
Но уже утром он понял, что это
не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично
гудели колокола, но — все это было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо было у нее тогда и как удивительно светились ее глаза! Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
Спросить он хотел что-то другое, но
не нашел слов, он действовал, как в
густой темноте. Лидия отшатнулась, он обнял ее крепче, стал целовать плечи, грудь.
Но тотчас же над переносьем его явилась глубокая складка, сдвинула
густые брови в одну линию, и на секунду его круглые глаза ночной птицы как будто слились в один глаз, формою как восьмерка. Это было до того странно, что Самгин едва удержался, чтоб
не отшатнуться.
Он еще
не бежит с толпою, он в стороне от нее, но вот ему уже кажется, что люди всасывают его в свою
гущу и влекут за собой.
Губы у него были яркие, кожа лица и шеи бескровно белая и как бы напудренная там, где она
не заросла
густым волосом, блестевшим, как перо грача.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове
гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память
не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал
не своим голосом и
не свои слова.
Всюду ослепительно сверкали огни иллюминаций, внушительно
гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех церквей города
не мог заглушить его торжественный голос.
Пока он рассказывал, Самгин присмотрелся и увидал, что по деревне двигается на околицу к запасному магазину
густая толпа мужиков, баб, детей, — двигается
не очень шумно, а с каким-то урчащим гулом; впереди шагал небольшой, широкоплечий мужик с толстым пучком веревки на плече.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал
густой снег, город был
не слышен, точно глубокой ночью.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне
густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба —
не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
По пути домой он застрял на почтовой станции, где
не оказалось лошадей, спросил самовар, а пока собирали чай, неохотно посыпался мелкий дождь, затем он стал
гуще, упрямее, крупней, — заиграли синие молнии, загремел гром, сердитым конем зафыркал ветер в печной трубе — и начал хлестать, как из ведра, в стекла окон.
Алина
не пела, а только расстилала
густой свой голос под слова Дуняшиной песни, — наивные, корявенькие слова. Раньше Самгин
не считал нужным, да и
не умел слушать слова этих сомнительно «народных» песен, но Дуняша выговаривала их с раздражающей ясностью...
Самгин все замедлял шаг, рассчитывая, что
густой поток людей обтечет его и освободит, но люди все шли, бесконечно шли, поталкивая его вперед. Его уже ничто
не удерживало в толпе, ничто
не интересовало; изредка все еще мелькали знакомые лица,
не вызывая никаких впечатлений, никаких мыслей. Вот прошла Алина под руку с Макаровым, Дуняша с Лютовым, синещекий адвокат. Мелькнуло еще знакомое лицо, кажется, — Туробоев и с ним один из модных писателей, красивый брюнет.
Эти слова прозвучали очень тепло, дружески. Самгин поднял голову и недоверчиво посмотрел на высоколобое лицо, обрамленное двуцветными вихрами и темной, но уже очень заметно поседевшей, клинообразной бородой. Было неприятно признать, что красота Макарова становится все внушительней. Хороши были глаза, прикрытые
густыми ресницами, но неприятен их прямой, строгий взгляд. Вспомнилась странная и, пожалуй, двусмысленная фраза Алины: «Костя честно красив, — для себя, а
не для баб».
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от печи
не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей,
гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
— Да, стреляют из пушки, — сказал он, проходя в комнаты. В столовой неприятно ныли верхние,
не покрытые инеем стекла окон, в трубе печки
гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.
— Что же у вас делается? Как это вы допустили? Почему
не взорваны мосты на Николаевской? — спрашивала она. Лицо у нее было чужое, старенькое, серое, губы тоже серые, под глазами
густые тени, — она ослепленно мигала.
Костер стал гореть
не очень ярко; тогда пожарные, входя во дворы, приносили оттуда поленья дров, подкладывали их в огонь, — на минуту дым становился
гуще, а затем огонь яростно взрывал его, и отблески пламени заставляли дома дрожать, ежиться.
Минуты две никто
не мог заглушить голос, он звучал, точно бубенчик, затем его покрыл
густой и влажный бас...
Локомотив свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув людей, зашипел, остановясь в
густой туче снега, а голос остроносого затрещал слышнее. Сняв шапку, человек этот прижал ее под мышкой, должно быть, для того, чтоб
не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик...
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее
не отрываясь, покорно, даже как будто с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее,
гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним, говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
Марина
не возвращалась недели три, — в магазине торговал чернобородый Захарий, человек молчаливый, с неподвижным, матово-бледным лицом, темные глаза его смотрели грустно, на вопросы он отвечал кратко и тихо;
густые, тяжелые волосы простеганы нитями преждевременной седины. Самгин нашел, что этот Захарий очень похож на переодетого монаха и слишком вял, бескровен для того, чтоб служить любовником Марины.
Самгин с наслаждением выпил стакан
густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе,
не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
За углом — шумели, и хотя шум был
не силен, от него кружилась голова. Дождь сыпался
гуще, и голова лошади, высунувшись из-за угла, понуро качалась.
Около нее появился мистер Лионель Крэйтон, человек неопределенного возраста, но как будто
не старше сорока лет, крепкий, стройный, краснощекий;
густые, волнистые волосы на высоколобом черепе серого цвета — точно обесцвечены перекисью водорода, глаза тоже серые и смотрят на все так напряженно, как это свойственно людям слабого зрения, когда они
не решаются надеть очки.
Длинный, тощий, с остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом черепе, в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он говорил неутомимо, взмахивая
густыми бровями, такие же
густые усы быстро шевелились над нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом, темные глаза. Заметив, что сын
не очень легко владеет языком Франции, мать заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более стесняла его.
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему
не следует жить в этом городе. Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость,
не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А
Гудим, встретив его в коридоре суда, крякнул и спросил...
— Хорошо играет? — спросила она Клима; он молча наклонил голову, — фисгармония вообще
не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно было видеть, как этот человек, обреченный близкой смерти, двигая руками и ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента
густые, угрюмые звуки.
— Умирает, — сказала она, садясь к столу и разливая чай.
Густые брови ее сдвинулись в одну черту, и лицо стало угрюмо, застыло. — Как это тяжело: погибает человек, а ты
не можешь помочь ему.
— Да я —
не сомневаюсь, только поздновато он почувствовал, что
не может молчать. Впрочем, и Лев Толстой долго
не мог, —
гудел ‹он›,
не щадя свой бас.
Но его
не слушали. Человек в сюртуке, похожий на военного, с холеным мягким лицом, с
густыми светлыми усами, приятным баритоном, но странно и как бы нарочно заикаясь, упрекал Ногайцева...
Самгин отметил, что только он сидит за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У двери в биллиардную, где уже щелкали шары, за круглым столом завтракают пятеро военных, они,
не стесняясь, смеются, смех вызывает дородный, чернобородый интендант в шелковой шапочке на голове, он рассказывает что-то,
густой его бас звучит однотонно, выделяется только часто повторяемое...
По эту сторону насыпи пейзаж был более приличен и
не так густо засорен людями: речка извивалась по холмистому дерновому полю, поле украшено небольшими группами берез, кое-где возвышаются бронзовые стволы сосен, под
густой зеленью их крон — белые палатки, желтые бараки, штабеля каких-то ящиков, покрытые брезентами, всюду красные кресты, мелькают белые фигуры сестер милосердия, под окнами дощатого домика сидит священник в лиловой рясе — весьма приятное пятно.
Самгин, как всегда, слушал, курил и молчал, воздерживаясь даже от кратких реплик. По стеклам окна ползал дым папиросы, за окном, во тьме, прятались какие-то холодные огни, изредка вспыхивал новый огонек, скользил, исчезал, напоминая о кометах и о жизни уже
не на окраине города, а на краю какой-то глубокой пропасти, неисчерпаемой тьмы. Самгин чувствовал себя как бы наполненным
густой, теплой и кисловатой жидкостью, она колебалась, переливалась в нем, требуя выхода.
— Это —
не вышло. У нее, то есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели,
гудят,
гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил с ней. Да. Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Наконец он ушел, оставив Самгина утомленным и настроенным сердито. Он перешел в кабинет, сел писать апелляцию по делу, проигранному им в окружном суде, но
не работалось. За окном посвистывал ветер, он все
гуще сорил снегом, снег шаркал по стеклам, как бы нашептывая холодные, тревожные думы.