Неточные совпадения
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она
говорит: «Бог сделал меня злой». И ей
не нравится, что папа знаком с другими
дамами и с твоей мамой; она
не любит никаких
дам, только Павлю, которая ведь
не дама, а солдатова жена.
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она
не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор
дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого
не заметила, а когда он ушел, сказала, глядя в угол...
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она
не говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она
дала мне письмо для тебя.
— Вот — увидите, увидите! — таинственно
говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет,
дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души,
не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
— Я —
не зря
говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я
даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Хороший человек я, но — бесталанный, —
говорит он. — Вот — загадочка! Хорошему бы человеку и
дать талант, а мне —
не дано.
— На днях купец, у которого я урок
даю, сказал: «Хочется блинов поесть, а знакомые
не умирают». Спрашиваю: «Зачем же нужно вам, чтоб они умирали?» — «А блин,
говорит, особенно хорош на поминках». Вероятно, теперь он поест блинов…
— Н-да-с, — вот! А недели две тому назад Дронов
дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли. Спрашиваю Дронова: «Что же это значит?» — «Мне,
говорит, знакомый семинарист
дал». Гм… Должен сказать —
не верю я в семинариста.
— Нет, —
говорил он без печали, без досады. — Здесь трудно человеку место найти. Никуда
не проникнешь. Народ здесь, как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а —
дай! Весьма жадный народ.
— Нуте-ко,
давайте закусим на сон грядущий. Я без этого —
не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с
дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини,
говорю, машер…» [Моя дорогая… (франц.)]
Говорили мало, неполными голосами, ворчливо, и говор
не давал того слитного шума, который всегда сопутствует движению массы людей.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса,
не более, —
говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций
не делают, вожди, вожди нужны, а
не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и
не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, —
говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он
говорит: мы
не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно
дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него
не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением,
не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то,
давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна
говорила в нос, охлаждающим тоном...
— Ну, что ж нам растягивать эту историю, —
говорил он, равнодушно и, пожалуй, даже печально уставив глаза на Самгина. — Вы, разумеется, показаний
не дадите, —
не то — спросил,
не то — посоветовал он. — Нам известно, что, прибыв из Москвы, воспользовавшись помощью местного комитета большевиков и в пользу этого комитета, вы устроили ряд платных собраний, на которых резко критиковали мероприятия правительства, — угодно вам признать это?
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные люди
не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые
не хотят революции, они живут для себя, а никто
не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он
даст немножко денег и
говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина,
дай ей бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну,
говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она —
не талантливая, но — все понимает, все до последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она,
не давая Самгину
говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого
не любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. —
Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся
дать публике веселый отдых, но —
не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
— Правду
говорю, Григорий, — огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в мягком замшевом ботинке. — Здесь иная женщина потребляет в год товаров на сумму
не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо понять! А у нас
дама, порченная литературой, старается жить, одеваясь в ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из Достоевского или мадам Роллан, а то — Софьей Перовской. Скушная у нас
дама!
— Вас, юристов, эти вопросы
не так задевают, как нас, инженеров. Грубо
говоря — вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят,
не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать страну рудой, топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б
дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.
— Я
не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать, что они — враги, каких…
дай бог всякому! По должности я имел удовольствие —
говорю без иронии! — удовольствие познакомиться с показаниями некоторых, а кое с кем беседовать лично. В частности — с Поярковым, — помните?
— Где же? У нас —
не играл.
Говорит — учился в консерватории, хотел концерты
давать.
— Приезжает домой светская
дама с гостьей и кричит на горничную: «Зачем это вы переставили мебель и вещи в гостиной так глупо, бессмысленно?» — «Это
не я-с, это барышня приказали». Тогда мамаша
говорит гостье: «У моей дочери замечательно остроумная фантазия».
— Нет, он вообще веселый, но дома выдерживает стиль. У него нелады с женой, он женат. Она очень богатая, дочь фабриканта.
Говорят — она ему денег
не дает, а он — ленив, делами занимается мало, стишки пишет, статейки в «Новом времени».
— Был там Гурко, настроен мрачно и озлобленно, предвещал катастрофу,
говорил, точно кандидат в Наполеоны. После истории с Лидвалем и кражей овса ему, Гурко, конечно, жить
не весело. Идиот этот, октябрист Стратонов, вторил ему, требовал:
дайте нам сильного человека! Ногайцев вдруг заявил себя монархистом. Это называется: уверовал в бога перед праздником. Сволочь.
Самгин редко разрешал себе
говорить с нею, а эта рябая становилась все фамильярнее, навязчивей. Но работала она все так же безукоризненно,
не давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского,
не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья
не курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.
— Учиться нам следовало бы, учиться, а
не драться, — гулким басом
говорил он. — Драться мы умеем только с турками, да и тех
не дают нам бить…
— Стойте, братцы! Достоверно
говорю: я в начальство вам
не лезу, этого мне
не надо, у меня имеется другое направление… И
давайте прекратим посторонний разговор. Возьмем дело в руки.
— Вы
не можете представить себе, что такое письма солдат в деревню, письма деревни на фронт, —
говорил он вполголоса, как бы сообщая секрет. Слушал его профессор-зоолог, угрюмый человек, смотревший на Елену хмурясь и с явным недоумением, точно он затруднялся определить ее место среди животных. Были еще двое знакомых Самгину — лысый, чистенький старичок, с орденом и длинной поповской фамилией, и пышная томная
дама, актриса театра Суворина.
— Вы очень мило шутите, — настойчиво прервал ее Пыльников, но она
не дала ему
говорить.