Неточные совпадения
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в
моем поучении
не содержится. Все очень просто: мир этот, наш, весь —
дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
— Нет, я ведь сказал: под кожею. Можете себе представить радость сына
моего? Он же весьма нуждается в духовных радостях, ибо силы для наслаждения телесными — лишен. Чахоткой страдает, и ноги у него
не действуют. Арестован был по Астыревскому
делу и в тюрьме растратил здоровье. Совершенно растратил. Насмерть.
«Приходится соглашаться с
моим безногим сыном, который говорит такое: раньше революция на испанский роман с приключениями похожа была, на опасную, но весьма приятную забаву, как, примерно, медвежья охота, а ныне она становится
делом сугубо серьезным, муравьиной работой множества простых людей. Сие, конечно, есть пророчество, однако
не лишенное смысла. Действительно: надышали атмосферу заразительную, и доказательством ее заразности
не одни мы, сущие здесь пьяницы, служим».
Макаров
не ввел, а почти внес его в комнаты, втолкнул в уборную, быстро
раздел по пояс и начал
мыть. Трудно было нагнуть шею Маракуева над раковиной умывальника, веселый студент, отталкивая Макарова плечом, упрямо
не хотел согнуться, упруго выпрямлял спину и мычал...
«Да, это
мои мысли», — подумал Самгин. Он тоже чувствовал, что обогащается;
дни и ночи награждали его невиданным, неизведанным, многое удивляло, и все вместе требовало порядка, все нужно было прибрать и уложить в «систему фраз», так, чтоб оно
не беспокоило. Казалось, что Варвара удачно помогает ему в этом.
— В самом
деле, — продолжал Макаров, — класс, экономически обеспеченный, даже, пожалуй, командующий,
не хочет иметь детей, но тогда — зачем же ему власть? Рабочие воздерживаются от деторождения, чтоб
не голодать, ну, а эти? Это —
не моя мысль, а Туробоева…
«Это она говорит потому, что все более заметными становятся люди, ограниченные идеологией русского или западного социализма, — размышлял он,
не открывая глаз. — Ограниченные люди — понятнее. Она видит, что к
моим словам прислушиваются уже
не так внимательно, вот в чем
дело».
— Впрочем —
дело не мое. Я, так сказать, из патриотизма. Знаете, например: свой вор — это понятно, а, например, поляк или грек — это уж обидно. Каждый должен у своих воровать.
— Передайте, пожалуйста, супруге
мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и
не знаю, что сказать за вашу… благосклонность. Странное
дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы
не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут люди, которым можно дать голос в
делах управления государством. Но ведь я у него
не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для
моей школы.
—
Не узнаю, — ответил Лютов и, шумно вздохнув, поправился, сел покрепче на стуле. — Я, брат, из градоначальства, вызывался по
делу об устройстве в доме
моем приемного покоя для убитых и раненых. Это, разумеется, Алина, она, брат…
— Вот — соседи
мои и знакомые
не говорят мне, что я
не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши
дни дети-то кричат отцам —
не так, все —
не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат:
не в таких домах живете,
не на тех стульях сидите, книги читаете
не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
— Далее:
дело по иску родственников купца Потапова, осужденного на поселение за принадлежность к секте хлыстов. Имущество осужденного конфисковано частично в пользу казны. Право на него
моей почтенной доверительницы недостаточно обосновано, но она обещала представить еще один документ. Здесь, мне кажется, доверительница заинтересована
не имущественно, а, так сказать, гуманитарно, и, если
не ошибаюсь, цель ее — добиться пересмотра
дела. Впрочем, вы сами увидите…
— В-вывезли в лес,
раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое — муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку пьют, табачок покуривают, издеваются над
моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь
мою пьют, слезы пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать
не могу, привязаны ноги так, что
не сожмешь, — вот ведь что!
— Вы заметили, что мы вводим в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса —
мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к сердцу и почтительно кланялся кому-то в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но —
не отвлекая ее от злобы
дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько сказал он.
— Детскость какая! Пришла к генералу дочь генерала и — заплакала, дурочка: ах, я должна застрелить вас, а —
не могу, вы — друг
моего отца! Татьяна-то Леонтьева, которая вместо министра Дурново какого-то немца-коммивояжера подстрелила, тоже, кажется, генеральская дочь? Это уж какие-то семейные
дела…
— Я — Самойлов. Письмоводитель ваш, Локтев, —
мой ученик и — член
моего кружка. Я —
не партийный человек, а так называемый культурник; всю жизнь возился с молодежью, теперь же, когда революционная интеллигенция истребляется поголовно, считаю особенно необходимым
делом пополнение убыли. Это, разумеется, вполне естественно и
не может быть поставлено в заслугу мне.
— Нуте-с,
не будем терять время зря. Человек я как раз коммерческий, стало быть — прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным. Можете хорошо заработать, оказав помощь мне в серьезном
деле. И
не только мне, а и клиентке вашей, сердечного
моего приятеля почтенной вдове…
Но — чтобы в
дела мои не лезли иначе, как словесно!
— Это —
мой дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на
днях писал камрад Жорес.
Мой брат, — указала она на солдата. — Он —
не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
— Умереть, — докончил Юрин. — Я и умру, подождите немножко. Но
моя болезнь и смерть —
мое личное
дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда
не принесет. А вот вы — вредное… лицо. Как вспомнишь, что вы — профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин подумал и сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас…
«Да, эта бабища внесла в
мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва
не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать повесть об этом убийстве — интересное
дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для глаз».
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на
мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое
дело. Люди, милый человек, по земле ходят, она их за ноги держит, от своей земли
не уйдешь.
— Дорогой
мой Клим Иванович,
не можете ли вы сделать мне великое одолжение отложить
дело, а? Сейчас я проведу одно маленькое, а затем у меня ответственнейшее заседание в консультации, — очень прошу вас!