Неточные совпадения
И, в свою очередь, интересно
рассказывала, что еще пятилетним ребенком Клим трогательно ухаживал за хилым цветком, который случайно вырос в теневом углу сада, среди сорных трав; он поливал его,
не обращая внимания на цветы в клумбах, а когда цветок все-таки погиб, Клим долго и горько плакал.
Отец
рассказывал лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик
не замечал за собой,
не чувствовал в себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Клим
рассказал, что бог велел Аврааму зарезать Исаака, а когда Авраам хотел резать, бог сказал:
не надо, лучше зарежь барана. Отец немного посмеялся, а потом, обняв сына, разъяснил, что эту историю надобно понимать...
Клим хотел напомнить бабушке, что она
рассказывала ему
не о таком доме, но, взглянув на нее, спросил...
Да, все было
не такое, как
рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как прозвал учителя Варавка.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки, я это видела, и мне
рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого
не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он
рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку,
не глядя на учеников, он спрашивал и
рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Дронов
не возразил ему. Клим понимал, что Дронов выдумывает, но он так убедительно спокойно
рассказывал о своих видениях, что Клим чувствовал желание принять ложь как правду. В конце концов Клим
не мог понять, как именно относится он к этому мальчику, который все сильнее и привлекал и отталкивал его.
— Ну, пусть
не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат
рассказывает даже именно так, как было, он все равно
не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но
рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
Когда он
рассказывал о прочитанных книгах, его слушали недоверчиво, без интереса и многого
не понимали.
— Тебе пора на урок, к Томилину. Ты, конечно,
не станешь
рассказывать ему об этих глупостях.
Клим и Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла, мальчики едва успели поддержать ее. Когда они повели ее домой, Лидия
рассказала, что упала она
не перелезая через забор, а пытаясь влезть по водосточной трубе в окно комнаты Игоря.
Клим отвечал сдержанно, ему
не хотелось
рассказывать, но Дронов оживленно болтал...
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но
не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно
рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской жизни, о выносливости баб и уме мужиков, о душе народа, простой и мудрой, и о том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он
не без гордости заявлял...
— Почему так рано? — спросила она. Клим
рассказал о Дронове и добавил: — Я
не пошел на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично, многим помогал, у него немало друзей.
Он произнес эти три слова без досады и зависти,
не брезгуя,
не удивляясь и так, что последнее слово прозвучало лишним. Потом усмехнулся и
рассказал...
«
Не спит.
Расскажу ей о мышонке».
Клим искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему
не подают завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил дяде, что во флигеле живет писатель, который может
рассказать о толстовцах и обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что…
Он
не пытался взнуздать слушателя своими мыслями, а только
рассказывал о том, что думает, и, видимо, мало интересовался, слушают ли его.
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал, думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда
не спрашивал о ней, но Клим видел, что,
рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
— Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке один писатель, народник, замечательно
рассказывал о нем. Такое, знаешь, житие. Именно — житие, а
не жизнь. Ты, конечно, знаешь, что он снова арестован в Саратове?
Помолчав минуту, она снова спросила: что Клим думает о Марине? И снова,
не ожидая ответа,
рассказала...
Девушка встретила его с радостью. Так же неумело и суетливо она бегала из угла в угол,
рассказывая жалобно, что ночью
не могла уснуть; приходила полиция, кого-то арестовали, кричала пьяная женщина, в коридоре топали, бегали.
Он
не заметил, почему и когда Нехаева начала
рассказывать о себе.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала,
не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно,
расскажет, что он
не ночевал дома.
Кутузов промычал что-то, а Клим бесшумно спустился вниз и снова зашагал вверх по лестнице, но уже торопливо и твердо. А когда он вошел на площадку — на ней никого
не было. Он очень возжелал немедленно
рассказать брату этот диалог, но, подумав, решил, что это преждевременно: роман обещает быть интересным, герои его все такие плотные, тельные. Их телесная плотность особенно возбуждала любопытство Клима. Кутузов и брат, вероятно, поссорятся, и это будет полезно для брата, слишком подчиненного Кутузову.
— Тебе трудно живется? — тихо и дружелюбно спросил Макаров. Клим решил, что будет значительнее, если он
не скажет ни да, ни нет, и промолчал, крепко сжав губы. Пошли пешком,
не быстро. Клим чувствовал, что Макаров смотрит на него сбоку печальными глазами. Забивая пальцами под фуражку непослушные вихры, он тихо
рассказывал...
— Ну, что, юрист, как? Судя по лицу — науки
не плохо питали тебя.
Рассказывай!
Клим начал
рассказывать не торопясь, осторожно выбирая слова, о музеях, театрах, о литературных вечерах и артистах, но скоро и с досадой заметил, что говорит неинтересно, слушают его невнимательно.
Алина
не будила таких эмоций; она удивленно и просто
рассказывала с чужих слов чье-то сновидение.
— Да, вот и — нет его. И писем нет, и меня как будто нет. Вдруг — влезает в дверь, ласковый, виноватый.
Расскажи — где был, что видел?
Расскажет что-нибудь
не очень удивительное, но все-таки…
Бездействующий разум
не требовал и
не воскрешал никаких других слов. В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел в свою комнату, открыл окно и сел, глядя в сырую тьму сада, прислушиваясь, как стучит и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с ума. С какой целью Дронов
рассказал о земских начальниках? Почему он, почти всегда,
рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов на эти вопросы он
не искал.
— Чудесно! Мы едем в лодке. Ты будешь грести. Только, пожалуйста, Клим,
не надо умненьких разговорчиков. Я уже знаю все умненькое, от ихтиозавров до Фламмарионов, нареченный мой все
рассказал мне.
— Нет, я
не хочу задеть кого-либо; я ведь
не пытаюсь убедить, а —
рассказываю, — ответил Туробоев, посмотрев в окно. Клима очень удивил мягкий тон его ответа. Лютов извивался, подскакивал на стуле, стремясь возражать, осматривал всех в комнате, но, видя, что Туробоева слушают внимательно, усмехался и молчал.
По улице села шли быстро,
не оглядываясь, за околицей догнали хромого, он тотчас же, с уверенностью очевидца, стал
рассказывать...
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно
рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена, о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но
не мог заглушить в себе бесплодных мудрствований о том, что было бы, если б все окружающее было
не таким, каково оно есть?
Этот парень все более
не нравился Самгину, весь
не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал
рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Другой актер был
не важный: лысенький, с безгубым ртом, в пенсне на носу, загнутом, как у ястреба; уши у него были заячьи, большие и чуткие. В сереньком пиджачке, в серых брючках на тонких ногах с острыми коленями, он непоседливо суетился,
рассказывал анекдоты, водку пил сладострастно, закусывал только ржаным хлебом и, ехидно кривя рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо
рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен был играть Иудушку Головлева, как пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде
не могла понять, который из трех мужчин ее муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
Если б ему
рассказали, что он видел и слышал, он
не поверил бы.
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем
не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров
не утерпит,
расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
— Нашел кого пожалеть, — иронически подхватил Лютов, остальные трое
не обратили внимания на слова Клима. Макаров, хмурясь, вполголоса
рассказывал дьякону о катастрофе.
Самгин растерялся, он еще
не умел утешать плачущих девиц и находил, что Варвара плачет слишком картинно, для того чтоб это было искренно. Но она и сама успокоилась, как только пришла мощная Анфимьевна и ласково, но деловито начала
рассказывать...
В противоположность Пояркову этот был настроен оживленно и болтливо. Оглядываясь, как человек, только что проснувшийся и еще
не понимающий — где он, Маракуев выхватывал из трактирных речей отдельные фразы, словечки и, насмешливо или задумчиво,
рассказывал на схваченную тему нечто анекдотическое. Он был немного выпивши, но Клим понимал, что одним этим нельзя объяснить его необычное и даже несколько пугающее настроение.
Он уже начинал гордиться своей физиологической выносливостью и думал, что, если б
рассказать Макарову об этих ночах, чудак
не поверил бы ему.
Бывали дни, когда она смотрела на всех людей
не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо
расскажет о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
Отказаться от встреч с Иноковым Клим
не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий, много знал и мог толково
рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
Все, что Дронов
рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя
не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
Больше всего он любит наблюдать, как корректорша чешет себе ногу под коленом, у нее там всегда чешется, должно быть, подвязка тугая, —
рассказывал он
не улыбаясь, как о важном.