Неточные совпадения
Климу чаще всего навязывали унизительные обязанности конюха, он вытаскивал из-под стола лошадей, зверей и подозревал, что эту службу возлагают на него нарочно, чтоб унизить. И вообще игра в цирк
не нравилась ему, как и другие игры, крикливые, быстро надоедавшие. Отказываясь от участия в игре, он
уходил в «публику», на диван, где сидели Павла и сестра милосердия, а Борис ворчал...
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела
уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она
ушла со двора вслед за возом своих вещей,
ушла,
не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
— Ты что, Клим? — быстро спросила мать, учитель спрятал руки за спину и
ушел,
не взглянув на ученика.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он
не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже
не любит учителя. И почувствовал, что рука матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она
ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит правду.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно
уйти в монахини…
Не хочу больше сидеть здесь.
И протягивал ученику волосатые пальцы с черными ободками ногтей. Мальчик
уходил, отягченный
не столько знаниями, сколько размышлениями.
Мать все чаще смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но
не догадывается, что ему пора
уйти.
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка на пароходе, очевидно,
не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и
уходил куда-то.
И, вывернувшись из-под рук Бориса, Клим
ушел не оглядываясь, спрятав голову в плечи.
Не пожелав узнать, что он запрещает, Лидия встала из-за стола и
ушла, раньше чем Варавка успел остановить ее. В дверях, схватясь за косяк, она сказала...
Несколько секунд мужчина и женщина молчали, переглядываясь, потом мать указала Климу глазами на дверь; Клим
ушел к себе смущенный,
не понимая, как отнестись к этой сцене.
Он снова заговорил о гимназии. Клим послушал его и
ушел,
не узнав того, что хотелось знать.
Клим поспешно
ушел, опасаясь, что писатель спросит его о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был
не лучше других сочинений Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали пришествия божьей правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий человек, которого враждебно преследовали двое: безжалостный мироед и хитрый поп.
— Ему
не более пятидесяти, — вслух размышляла мать. — Он был веселый, танцор, балагур. И вдруг
ушел в народ, к сектантам. Кажется, у него был неудачный роман.
Они
ушли. Клим остался в настроении человека, который
не понимает: нужно или
не нужно решать задачу, вдруг возникшую пред ним? Открыл окно; в комнату хлынул жирный воздух вечера. Маленькое, сизое облако окутывало серп луны. Клим решил...
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда, с плеч до ушей. Он
ушел,
не взглянув на Маргариту,
не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она
не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого
не заметила, а когда он
ушел, сказала, глядя в угол...
Клим был рад
уйти; он
не понимал, как держать себя, что надо говорить, и чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается в гримасу нервной усталости.
Клим слушал,
не говоря ни слова. Мать говорила все более высокомерно, Варавка рассердился, зачавкал, замычал и
ушел. Тогда мать сказала Климу...
Клим постоял, затем снова сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже
не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он
не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно
ушла из дома.
Она
ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия?
Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он
не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением,
не совсем ясным ему.
Клим
ушел от этих людей в состоянии настолько подавленном, что даже
не предложил Лидии проводить ее. Но она сама, выбежав за ворота, остановила его, попросив ласково, с хитренькой улыбкой в глазах...
— Это у них каждую субботу. Ты обрати внимание на Кутузова, — замечательно умный человек! Туробоев тоже оригинал, но в другом роде. Из училища правоведения
ушел в университет, а лекций
не слушает, форму
не носит.
Туробоев встал, посмотрел в окно, прижавшись к стеклу лбом, и вдруг
ушел,
не простясь ни с кем.
Не договорив, она
ушла, прежде чем Самгин, возмущенный ее тоном, успел сказать ей, что он
не гувернер Дмитрия.
— Правду говоря, — нехорошо это было видеть, когда он сидел верхом на спине Бобыля. Когда Григорий злится, лицо у него… жуткое! Потом Микеша плакал. Если б его просто побили, он бы
не так обиделся, а тут — за уши! Засмеяли его,
ушел в батраки на хутор к Жадовским. Признаться — я рада была, что
ушел, он мне в комнату всякую дрянь через окно бросал — дохлых мышей, кротов, ежей живых, а я страшно боюсь ежей!
Ушла, и вот уж более двух недель ее
не видно в городе.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия
ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию
не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
— Наш народ — самый свободный на земле. Он ничем
не связан изнутри. Действительности —
не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять — на пробу. Да, на пробу-с! Может сжечь все свои избы и скопом
уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.
Напевая, Алина
ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем
не однажды испытанное чувство острой неприязни к этому человеку с эспаньолкой, каких никто
не носит. Самгин понимал, что
не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за собою. Глядя в окно, он сказал...
—
Не сердись, — сказал Макаров,
уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Поработав больше часа, он
ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее мыслях и опасной, как все выспрашивающие люди. Выспрашивают, потому что хотят создать представление о человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать людей, он подозревал их в желании упростить его, человека, который
не чувствует границ своей личности.
Клим чувствовал, что мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя,
не считает уместным выразить свое сочувствие. Через несколько минут она
ушла, а мать, проводив ее, сказала снисходительно...
Он ей
не поверил, обиделся и
ушел, а на дворе, идя к себе, сообразил, что обижаться было глупо и что он ведет себя с нею нелепо.
Этот парень все более
не нравился Самгину, весь
не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно
уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Но он
не нашел в себе решимости на жест, подавленно простился с нею и
ушел, пытаясь в десятый раз догадаться: почему его тянет именно к этой? Почему?
А Диомидов был явно ненормален. Самгина окончательно убедила в этом странная сцена:
уходя от Лидии, столяр и бутафор надевал свое старенькое пальто, он уже сунул левую руку в рукав, но
не мог найти правого рукава и, улыбаясь, боролся с пальто, встряхивал его. Клим решил помочь ему.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже
не было на крыше, он незаметно
ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Клим покорно
ушел, он был рад
не смотреть на расплющенного человека. В поисках горничной, переходя из комнаты в комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
— Впечатление такое, что они все еще давят, растопчут человека и
уходят,
не оглядываясь на него. Вот это —
уходят… удивительно! Идут, как по камням… В меня…
Варвара, встряхнув головою, рассыпала обильные рыжеватые волосы свои по плечам и быстро
ушла в комнату отчима; Самгин, проводив ее взглядом, подумал, что волосы распустить следовало раньше,
не в этот момент, а Макаров, открыв окна, бормотал...
Клим
ушел,
не сказав Лидии ни слова.
— Я
не умираю!
Уйдите…
уйдите все!
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл рот нарочно, потому что знает: от этого лицо становится мертвым и жутким. На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот сотен солдатских ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака. В комнате было неуютно,
не прибрано и душно от запаха спирта. На постели Лидии лежит полуидиот.
—
Уйди, пожалуйста, — сказала Лидия. Самгин встал и пошел к ней, казалось, что она просит
уйти не его.
Но, как всегда, она почти
не обращала внимания на него и лишь,
уходя к себе наверх, шепнула...
Он
не помнил, когда она
ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий день прожил, как во сне, веря и
не веря в то, что было. Он понимал лишь одно: в эту ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но —
не то, чего он ждал, и
не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных ночей он убедился в этом.
Она
ушла легкой своей походкой, осторожно ступая на пальцы ног.
Не хватало только, чтоб она приподняла юбку, тогда было бы похоже, что она идет по грязной улице.