Неточные совпадения
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась
хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное,
не детское.
Оживляясь, он говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие
не могут понять его, и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди и
хуже, чем они, жители вот этого города.
—
Не понимаю я тебя. Ты кажешься порядочным, но… как-то все прыгаешь к
плохому. Что это значит?
Для Клима наступило тяжелое время. Отношение к нему резко изменилось, и никто
не скрывал этого. Кутузов перестал прислушиваться к его скупым, тщательно обдуманным фразам, здоровался равнодушно, без улыбки. Брат с утра исчезал куда-то, являлся поздно, усталый; он
худел, становился неразговорчив, при встречах с Климом конфузливо усмехался. Когда Клим попробовал объясниться, Дмитрий тихо, но твердо сказал...
Возможно, что ждал я того, что было мне еще
не знакомо, все равно:
хуже или лучше, только бы другое.
— Я
не считаю это несчастием для него; мне всегда казалось, что он был бы
плохим доктором.
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она
не говорит, а стреляет из
плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне письмо для тебя.
И
хуже всего было то, что Клим
не мог ясно представить себе, чего именно хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
Ел Никодим Иванович много, некрасиво и, должно быть, зная это, старался есть незаметно, глотал пищу быстро,
не разжевывая ее. А желудок у него был
плохой, писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал и прикрывал рот ладонью, затем, сунув нос в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем и тайно потирал живот.
— По-моему — еще
хуже, —
не сразу ответил Диомидов. Клим усмехнулся.
Клим хотел отказаться слушать вместе с околоточным проповедь чего-то
хуже революции, но любопытство обессилило его осторожность. Тотчас возникли еще какие-то
не совсем ясные соображения и заставили его сказать...
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я —
не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она
не оценила моей любви. Она нашла
плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей
не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
—
Плохое сочинение, однакож —
не без правды, — ответил Радеев, держа на животе пухлые ручки и крутя большие пальцы один вокруг другого. —
Не с меня, конечно, а, полагаю, — с натуры все-таки. И среди купечества народились некоторые размышляющие.
— Да, — продолжала она, подойдя к постели. —
Не все. Если ты пишешь
плохие книги или картины, это ведь
не так уж вредно, а за
плохих детей следует наказывать.
— Я думаю, что это
не правда, а привычка говорить: народное, вместо —
плохое.
— Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма, по евангелию, все это —
плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже
не революционер.
— Вот, например, англичане: студенты у них
не бунтуют, и вообще они — живут без фантазии,
не бредят, потому что у них — спорт. Мы на Западе
плохое — хватаем, а хорошего —
не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм — чем крепок? Именно — этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы видим, что пользы в этом мало, только секты расплодились.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому
плохому актеру, а ему —
не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия
не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я
не знал этого».
Не знал же он ничего
плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый ребенок. Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем — милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— О да, я так думаю. Я
не знаю, как сказать, но — очень
плохой!
Тут всего
хуже то, что Иноков
не понимает, как он повредил моей школе.
— Ну и вот: муженек ей
не удался — хвор, да и добытчик
плохой…
Самгин снова почувствовал, что этот —
хуже, страшнее, чем отец; в этом есть что-то жуткое, от чего горло сжимает судорога. Он быстро ушел, заботясь, чтоб Елизавета Львовна
не заметила его.
— Я ведь никогда
не чувствовала, что есть Россия, кроме Москвы. Конечно, учила географию, но — что же география? Каталог вещей,
не нужных мне. А теперь вот вижу, что существует огромная Россия и ты прав:
плохое в ней преувеличивают нарочно, из соображений политических.
Любаша становилась все более озабоченной, грубоватой, она
похудела, раздраженно заикалась,
не договаривая фраз, и однажды, при Варваре, с удивлением, с гневом крикнула Самгину...
— Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел таких; один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы
не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за
плохих сапог человеку все делается ненавистно.
—
Не с царем, а с
плохим памятником цареву дедушке…
— Разве ты
не говорил, что, если еврей — нигилист, так он в тысячу раз
хуже русского нигилиста?
— Конечно,
не плохо, что Плеве ухлопали, — бормотал он. — А все-таки это значит изводить бактерий, как блох, по одной штучке. Говорят — профессура в политику тянется, а? Покойник Сеченов очень верно сказал о Вирхове: «Хороший ученый —
плохой политик». Вирхов это оправдал: дрянь-политику делал.
Она почти
не изменилась внешне, только сильно
похудела, но — ни одной морщины на ее круглом лице и все тот же спокойный взгляд голубоватых глаз.
— Видел я в Художественном «На дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса —
не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на тему о гуманизме. И — удивительно
не ко времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще —
плохая химия.
— Слезайте, дальше
не поеду. Нет, денег мне
не надо, — отмахнулся он рукою в
худой варежке. —
Не таков день, чтобы гривенники брать. Вы, господа,
не обижайтесь! У меня — сын пошел. Боюсь будто чего…
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще
хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как бы чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. — Невероятно!
Не верю-с!
Не могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
Жила-была дама, было у нее два мужа,
Один — для тела, другой — для души.
И вот начинается драма: который
хуже?
Понять она
не умела, оба — хороши!
— Ну, теперь, надеюсь, ты бросишь играть роль какого-то неудачного беса.
Плохая роль. И — пошлая, извини! Для такого закоренелого мещанина, как ты, нигилизм
не маска…
— Я —
не крестьянин, господа мне ничего
худого не сделали, если вы под господами понимаете помещиков. А вот купцы, — купцов я бы уничтожил. Это — с удовольствием!
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога
не работают, как я на нее, а она меня за
худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь —
не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
Теперь, когда Анфимьевна, точно головня,
не могла ни вспыхнуть, ни угаснуть, а день и ночь храпела, ворочалась, скрипя деревянной кроватью, — теперь Настя
не вовремя давала ему чай, кормила все
хуже,
не убирала комнат и постель. Он понимал, что ей некогда служить ему, но все же было обидно и неудобно.
— Ну — ничего! Надоест жить
худо — заживем хорошо! Пускай бунтуют, пускай все страсти обнажаются! Знаешь, как старики говаривали? «
Не согрешишь —
не покаешься,
не покаешься —
не спасешься». В этом, друг мой, большая мудрость скрыта. И — такая человечность, что другой такой, пожалуй, и
не найдешь… Значит — до вечера?
— Смешной. Выдумал, что голуби его — самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он
плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он —
не глуп. Но я думаю, что кончит плохо…
—
Не склеилась у нас беседа, Самгин! А я чего-то ждал. Я, брат, все жду чего-то. Вот, например, попы, — я ведь серьезно жду, что попы что-то скажут. Может быть, они скажут: «Да будет —
хуже, но —
не так!» Племя — талантливое! Сколько замечательных людей выдвинуло оно в науку, литературу, — Белинские, Чернышевские, Сеченовы…
Вечером он выехал в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального
не нашлось, а все пошлое уже было сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин в этом городе, кажется,
не меньше, чем в Берлине, а погода — еще
хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в Швейцарию, — там жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
—
Не верю, — крикнул Бердников. — Зачем же вы при ней, ну?
Не знаете, скрывает она от вас эту сделку? Узнайте! Вы —
не маленький. Я вам карьеру сделаю.
Не дурачьтесь. К черту Пилатову чистоплотность! Вы же видите: жизнь идет от
плохого к худшему. Что вы можете сделать против этого, вы?
— Ну, и
не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее:
похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и
не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
«Жаловаться —
не на что. Он — едва ли хитрит. Как будто даже и
не очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это — литература. И —
плохая. В конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди… без внутреннего стержня. Дешевые люди».
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом:
не дурак ли он? И догадывается, что ведь если
не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще
хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
— Что ты, брат, дребедень бормочешь? — удивленно спросил Дронов. — Точно я — гимназист или — того
хуже — человек, с которым следует конспирировать.
Не хочешь говорить, так и скажи —
не хочу.
«Это
не самая
плохая из историй борьбы королей с дворянством. Король и дворянство, — повторил он, ища какой-то аналогии. — Завоевал трон, истребив лучших дворян. Тридцать лет царствовал. Держал в своих руках судьбу Пушкина».
— Начали воевать — рубль стоил 80 копеек на золото, а сейчас уже 62 и обнаруживает тенденцию опуститься до полтинника. Конечно, «нет
худа без добра», дешевый рубль тоже способен благотворно отразиться… но все-таки, знаете… Финансовая политика нашего министерства…
не отличается особенной мудростью. Роль частных банков слишком стеснялась.
— По пьяному делу. Воюем, а? — спросил он, взмахнув стриженой, ежовой головой. — Кошмар! В 12-м году Ванновский говорил, что армия находится в положении бедственном: обмундирование
плохое, и его недостаточно, ружья устарели, пушек — мало, пулеметов — нет, кормят солдат подрядчики, и — скверно, денег на улучшение продовольствия —
не имеется, кредиты — запаздывают, полки — в долгах. И при всем этом — втюрились в драку ради защиты Франции от второго разгрома немцами.