— Некий итальянец утверждает, что гениальность — одна из форм безумия. Возможно. Вообще людей с преувеличенными способностями трудно признать
нормальными людьми. Возьмем обжор, сладострастников и… мыслителей. Да, и мыслителей. Вполне допустимо, что чрезмерно развитый мозг есть такое же уродство, как расширенный желудок или непомерно большой фаллос. Тогда мы увидим нечто общее между Гаргантюа, Дон-Жуаном и философом Иммануилом Кантом.
Белые ночи возмутили Самгина своей нелепостью и угрозой сделать
нормального человека неврастеником; было похоже, что в воздухе носится все тот же гнилой осенний туман, но высохший до состояния прозрачной и раздражающе светящейся пыли.
«Мне нужно переместиться, переменить среду, нужно встать ближе к простым,
нормальным людям», — думал Клим Самгин, сидя в вагоне, по дороге в Москву, и ему показалось, что он принял твердое решение.
Неточные совпадения
Во всех этих
людях, несмотря на их внешнее различие, Самгин почувствовал нечто единое и раздражающее. Раздражали они грубоватостью и дерзостью вопросов, малограмотностью, одобрительными усмешечками в ответ на речи Маракуева. В каждом из них Самгин замечал нечто анекдотическое, и, наконец, они вызывали впечатление
людей, уже оторванных от
нормальной жизни, равнодушно отказавшихся от всего, во что должны бы веровать, во что веруют миллионы таких, как они.
— Вы сами же совершенно правильно назвали
людей этого типа анекдотическими. Когда подует ветер
нормальной жизни, он выметет их, как сор.
— Это — верно, — сказал он ей. — Собственно, эти суматошные
люди, не зная, куда себя девать, и создают так называемое общественное оживление в стенах интеллигентских квартир, в пределах Москвы, а за пределами ее тихо идет
нормальная, трудовая жизнь простых
людей…
Такие добрые
люди способны на все; они вообще явление загадочное и едва ли
нормальное.
В конце концов — она совершенно
нормальный, простой
человек.
Тут он вспомнил, что Митрофанов тоже сначала казался ему
человеком нормальным, здравомыслящим, но, в сущности, ведь он тоже изменил своему долгу; в другую сторону, а — изменил, это — так.
— П’очти все формы психических з-заболеваний объясняются насилием над волей
людей, — объяснял он Самгину. — Су-уществующий строй создает
людей гипертрофированной или атрофированной воли. Только социализм может установить свободное и
нормальное выявление волевой энергии.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали
нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о
людях, которые обещают создать «мир на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
Почерк — мой. И дальше — тот же самый почерк, но — к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь — я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться (улыбка — есть нормальное состояние
нормального человека).
— Ненормальный он, господа, согласитесь сами, разве
нормальный человек так над своей семьей зверствовать будет… — доказывал доктор Глебов.
Неточные совпадения
Ну, а чуть заболел, чуть нарушился
нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что, когда умрет совсем
человек, то прямо и перейдет в другой мир».
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у
человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его
нормальным состоянием.
Он говорил, что «
нормальное назначение
человека — прожить четыре времени года, то есть четыре возраста, без скачков, и донести сосуд жизни до последнего дня, не пролив ни одной капли напрасно, и что ровное и медленное горение огня лучше бурных пожаров, какая бы поэзия ни пылала в них».
— Да вот я кончу только… план… — сказал он. — Да Бог с ними! — с досадой прибавил потом. — Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу
нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью
человеку…
Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого, что в переполненной вдвое против
нормального тюрьме в это время был повальный тиф. Извозчик, везший Нехлюдова, рассказал ему дорогой, что «в тюрьме гораздо народ теряется. Какая-то на них хворь напала.
Человек по двадцати в день закапывают».