Неточные совпадения
—
Ну, да! Ты подумай:
вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе, а — как же расскажешь, что высекли?
—
Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге.
Вот как. Митя тоже со мной.
Ну, прощай.
—
Ну,
ну, — говорил он, усаживаясь на ветхий диван. —
Вот как. Да. В Саратове кое-кто есть. В Самаре какие-то… не понимаю. Симбирск — как нежилая изба.
—
Ну, из-за чего ссорятся мужчины с женщинами? Из-за мужчин, из-за женщин, конечно. Он стал просить у меня свои деньги, а я пошутила, не отдала. Тогда он стащил книжку, и мне пришлось заявить об этом мировому судье. Тут Ванька отдал мне книжку;
вот и все.
—
Ну, конечно, — согласилась Марина. — Теперь начали понимать это.
Вот послушайте-ка Нехаеву.
— Завтра утром поезжай на дачу, устрой там этим двум комнату внизу, а наверху — Туробоеву. Чуешь?
Ну,
вот…
—
Ну,
вот! Жених — пропал, а у меня будет насморк и бронхит. Клим, не смей смотреть на меня бесстыжими глазами!
—
Ну —
вот! — сказал дьякон и начал протяжно, раздумчиво, негромко...
—
Ну,
вот и разгадка. Смотри.
—
Вот как? Нет, жена, должно быть, не с ним, там живет моя, Марина, она мне написала бы.
Ну, а что пишет Дмитрий?
—
Вот как? — спросила женщина, остановясь у окна флигеля и заглядывая в комнату, едва освещенную маленькой ночной лампой. — Возможно, что есть и такие, — спокойно согласилась она. —
Ну, пора спать.
— Так
вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло.
Ну, думаю, черт с тобой!
—
Ну, да! А — что же? А чем иным, как не идеализмом очеловечите вы зоологические инстинкты?
Вот вы углубляетесь в экономику, отвергаете необходимость политической борьбы, и народ не пойдет за вами, за вульгарным вашим материализмом, потому что он чувствует ценность политической свободы и потому что он хочет иметь своих вождей, родных ему и по плоти и по духу, а вы — чужие!
— Арестована?
Ну,
вот… А вы не знаете, как мне найти Марью Ивановну?
—
Ну и
вот: муженек ей не удался — хвор, да и добытчик плохой…
— Здравствуй, — не сразу и как бы сквозь сон присматриваясь к Самгину неукротимыми глазами, забормотал он. —
Ну, как? А?
Вот видишь — артистка! Да, брат! Она — права! Коньяку хочешь?
— Коркунов? — ворковал он. —
Ну, что же Коркунов? Это — для гимназистов.
Вот, я вам расскажу о нем… Дорогу чародею! — вскричал он, отскочив от Самгина.
«
Ну, что же? — подумал Самгин. —
Вот он смотрит не равнодушно, а с любопытством».
— За наше благополучие! — взвизгнул Лютов, подняв стакан, и затем сказал, иронически утешая: — Да, да, — рабочее движение возбуждает большие надежды у некоторой части интеллигенции, которая хочет…
ну, я не знаю, чего она хочет!
Вот господин Зубатов, тоже интеллигент, он явно хочет, чтоб рабочие дрались с хозяевами, а царя — не трогали. Это — политика! Это — марксист! Будущий вождь интеллигенции…
—
Ну,
вот и слава тебе, господи, — сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: — Мы, господин, ничего этого не видели — верно? Магазея — отперта, а — как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, — так ли?
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, — весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин?
Вот в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету!
Ну, теперь идемте…
— Прибавьте на бутылку казенки.
Ну,
вот, — езжай, Косарев!
— Я — не понимаю: к чему этот парад? Ей-богу, право, не знаю — зачем? Если б, например, войска с музыкой… и чтобы духовенство участвовало, хоругви, иконы и — вообще — всенародно,
ну, тогда — пожалуйста! А так, знаете, что же получается? Раздробление как будто. Сегодня — фабричные, завтра — приказчики пойдут или, скажем, трубочисты, или еще кто, а — зачем, собственно? Ведь
вот какой вопрос поднимается! Ведь не на Ходынское поле гулять пошли,
вот что-с…
—
Ну,
вот, скажите: как вам кажется: будет у нас революция?
— Значит — продавай! Больше — никаких!
Ну,
вот… Работали мы с тобой, мать их…
— «Значит — не желаешь стрелять?» — «Никак нет!» — «Значит — становись на то же место!» Н-ну, пошел Олеша, встал рядом с расстрелянным, перекрестился. Тут — дело минутное: взвод — пли!
Вот те и Христос! Христос солдату не защита, нет! Солдат — человек беззаконный…
—
Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он, помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага — человека, на которого я мог бы израсходовать свою злость.
Вот я и выбрал этого… скота. На эту тему рассказ можно написать, — враг для развлечения от… скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек. Стихи писал. Уверял себя, что влюблен…
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня
вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А?
Ну, куда тебе, козел в очках, деньги?
Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему?
Ну — ладно!
Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
— Я здесь — все знаю, всех людей, всю их жизнь, все накожные муки. Я знаю больше всех социологов, критиков, мусорщиков. Меня судьба употребляет именно как мешок для сбора всякой дряни. Что ты вздрогнул, а? Что ты так смотришь? Презираешь?
Ну, а ты — для чего? Ты — холостой патрон, галок пугать,
вот что ты!
—
Ну, чать, у нас есть умные-то люди, не всех в Сибирь загнали!
Вот хоть бы тебя взять. Да мало ли…
—
Вот как — разбрызгивали, разбрасывали нас кого куда и —
вот, соединяйтесь! Замечательно!
Ну, знаете, и плотно же соединились! — говорил Митрофанов, толкая его плечом, бедром.
Вот что, брат, — налезая на Самгина, говоря прямо в лицо ему, продолжал он осипшим голосом: — тут — Алина взвилась, хочет хоронить его обязательно на Введенском кладбище,
ну — чепуха же!
«
Ну да, — конечно: рабочий класс — Исаак, которого приносят в жертву.
Вот почему я не могу решительно встать рядом с теми, кто приносит жертву».
— Дайте палку, — сказал студент Николаю, а парню скомандовал: — Вставай!
Ну, держись за меня, бери палку! Стоишь?
Ну,
вот! А — орал! орал!
—
Ну, что уж…
Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала, милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты
вот здесь, тут — смерти ходят, а она ушла, да-а!
— Пож-жалуйста, пож-жалуйста! Я не сопротивляюсь…
Ну, — документы… Я — человек тоже рабочий. Часы.
Вот деньги. И — все, поверьте слову…
— Адрес — помнишь?
Ну,
вот. И сиди там смирно. Хозяйка — доктор, она тебе руку живо вылечит. Прощай.
—
Ну,
вот и поплатились за это, — равнодушно выговорил Гогин.
— Отличный старик! Староста. Гренадер. Догадал меня черт выпить у него в избе кринку молока,
ну — понятно: жара, устал! Унтер, сукин сын, наболтал чего-то адъютанту; адъютант — Фогель, командир полка — барон Цилле, —
вот она где у меня села, эта кринка!
—
Ну, а — Дмитрий? — спрашивала Марина. — Не знаешь?
Вот как. Да, да, Туробоева застрелили. Довертелся, — равнодушно прибавила она. — Нехаеву-то помнишь?
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, — у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей приходилось молоко разбавлять.
Ну,
вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
— Милый, я — рада! Так рада, что — как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, —
ну, что я такое? Хористка, мать — коровница, отец — плотник, и вдруг — могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я — пою, и
вот, сейчас — сердце разорвется, умру! Это… замечательно!
— Железинка воткнулась, — пустяки!
Вот если бы в глаз…
Ну, рассказывай!
—
Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали?
Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
—
Вот! От этого. Я понимаю, когда ненавидят полицию, попов,
ну — чиновников, а он — всех! Даже Мотю, горничную, ненавидел; я жила с ней, как с подругой, а он говорил: «Прислуга — стесняет, ее надобно заменить машинами». А по-моему, стесняет только то, чего не понимаешь, а если поймешь, так не стесняет.
— Не знаком.
Ну, так
вот… Они учили, что Эон — безначален, но некоторые утверждали начало его в соборности мышления о нем, в стремлении познать его, а из этого стремления и возникла соприсущая Эону мысль — Эннойя… Это — не разум, а сила, двигающая разумом из глубины чистейшего духа, отрешенного от земли и плоти…
—
Ну,
вот и хорошо! Значит, на время свободен.
— Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И
вот я, —
ну, что такое я? Ничтожество, болван! И
вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые в голубом. И жалкая душа моя летит за ними — понимаете? Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но — понимаете — хочется, чтоб не возвратились, понимаете?
— Обленились до черта, — ожирели! — заорал Безбедов, когда Самгин вошел во двор. —
Ну, — я их — взбодрю! Я — подниму!
Вот увидите! Улыбнетесь…