Неточные совпадения
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в
одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять
окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два
окна.
Но — не наказывала. И только
один раз Клим слышал, как она крикнула в
окно, на двор...
Из флигеля выходили,
один за другим, темные люди с узлами, чемоданами в руках, писатель вел под руку дядю Якова. Клим хотел выбежать на двор, проститься, но остался у
окна, вспомнив, что дядя давно уже не замечает его среди людей. Писатель подсадил дядю в экипаж черного извозчика, дядя крикнул...
На пороге
одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла
окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Ногою в зеленой сафьяновой туфле она безжалостно затолкала под стол книги, свалившиеся на пол, сдвинула вещи со стола на
один его край, к занавешенному темной тканью
окну, делая все это очень быстро. Клим сел на кушетку, присматриваясь. Углы комнаты были сглажены драпировками, треть ее отделялась китайской ширмой, из-за ширмы был виден кусок кровати,
окно в ногах ее занавешено толстым ковром тускло красного цвета, такой же ковер покрывал пол. Теплый воздух комнаты густо напитан духами.
Из-за угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш,
один из них уперся ногами в кирпичи панели и вступил в беседу с бабой, мывшей стекла
окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Надвигалась гроза. Черная туча покрыла все вокруг непроницаемой тенью. Река исчезла, и только в
одном месте огонь из
окна дачи Телепневой освещал густую воду.
У
одного из них лицо было наискось перерезано черной повязкой, закрывавшей глаз, он взглянул незакрытым мохнатым глазом в
окно на Клима и сказал товарищу, тоже бородатому, похожему на него, как брат...
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое — в очках,
один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который шел рядом с ним, говорил и показывал пальцем на
окна сонных домов.
Лидия жила во дворе
одного из таких домов, во втором этаже флигеля. Стены его были лишены украшений,
окна без наличников, штукатурка выкрошилась, флигель имел вид избитого, ограбленного.
Две лампы освещали комнату;
одна стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом
окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Через час он шагал по блестящему полу пустой комнаты, мимо зеркал в простенках пяти
окон, мимо стульев, чинно и скучно расставленных вдоль стен, а со стен на него неодобрительно смотрели два лица,
одно — сердитого человека с красной лентой на шее и яичным желтком медали в бороде, другое — румяной женщины с бровями в палец толщиной и брезгливо отвисшей губою.
По внутренней лестнице в два марша, узкой и темной, поднялись в сумрачную комнату с низким потолком, с двумя
окнами, в углу
одного из них взвизгивал жестяный вертун форточки, вгоняя в комнату кудрявую струю морозного воздуха.
Воробьи прыгали по двору, над
окнами сидели голуби, скучно посматривая вниз то
одним, то другим рыбьим глазом.
В
окно хлынул розоватый поток солнечного света, Спивак закрыла глаза, откинула голову и замолчала, улыбаясь. Стало слышно, что Лидия играет. Клим тоже молчал, глядя в
окно на дымно-красные облака. Все было неясно, кроме
одного: необходимо жениться на Лидии.
Оформилась она не скоро, в
один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы, в щели
окон свистел и фыркал мокрый ветер. В трех местах с потолка на пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул в
одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в каждом
окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь из
окна в
окно. И, кроме флагов, все в улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Редакция помещалась на углу тихой Дворянской улицы и пустынного переулка, который, изгибаясь, упирался в железные ворота богадельни. Двухэтажный дом был переломлен:
одна часть его осталась на улице, другая, длиннее на два
окна, пряталась в переулок. Дом был старый, казарменного вида, без украшений по фасаду, желтая окраска его стен пропылилась, приобрела цвет недубленой кожи, солнце раскрасило стекла
окон в фиолетовые тона, и над полуслепыми
окнами этого дома неприятно было видеть золотые слова: «Наш край».
Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла дома, осеняя их крыши; во дворах, в садах кричали и смеялись дети, кое-где в
окнах мелькали девичьи лица, в
одном доме работал настройщик рояля, с горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно.
Голосу старика благосклонно вторил шелест листьев рябины за
окном и задумчивый шумок угасавшего самовара. На блестящих изразцах печки колебались узорные тени листьев, потрескивал фитиль
одной из трех лампадок. Козлов передвигал по медному подносу чайной ложкой мохнатый трупик осы.
Стена рассыпалась частями, вздыхала бурой пылью; отвратительно кривились пустые дыры
окон,
одно из них высунуло длинный конец широкой доски и дразнилось им, точно языком.
В
одном из
окон встал человек с длинной палкой в руках, но боковины
окна рассыпались, человек бросил палку, взмахнул руками и опрокинулся назад.
«Вот еще
один экзамен», — вяло подумал Клим, открывая
окно. По двору ходила Спивак, кутаясь в плед, рядом с нею шагал Иноков, держа руки за спиною, и ворчал что-то.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с
одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три
окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Дунаев подтянул его к пристройке в два
окна с крышей на
один скат, обмазанная глиной пристройка опиралась на бревенчатую стену недостроенного, без рам в
окнах, дома с обгоревшим фасадом.
«Бедно живет», — подумал Самгин, осматривая комнатку с
окном в сад;
окно было кривенькое, из четырех стекол,
одно уже зацвело, значит — торчало в раме долгие года. У
окна маленький круглый стол, накрыт вязаной салфеткой. Против кровати — печка с лежанкой, близко от печи комод, шкатулка на комоде, флаконы, коробочки, зеркало на стене. Три стула, их манерно искривленные ножки и спинки, прогнутые плетеные сиденья особенно подчеркивали бедность комнаты.
Самгин отказался пробовать коня, и Лютов ушел, не простясь. Стоя у
окна, Клим подумал, что все эти снежные и пыльные вихри слов имеют
одну цель — прикрыть разлад, засыпать разрыв человека с действительностью. Он вспомнил спор Властова с Кумовым.
Осенью Варвара и Кумов уговорили Самгина послушать проповедь Диомидова, и тихим, теплым вечером Самгин видел его на задворках деревянного, двухэтажного дома, на крыльце маленькой пристройки с крышей на
один скат, с двумя
окнами, с трубой, недавно сложенной и еще не закоптевшей.
Из
окон дома тоже торчали головы, а в
одном из них сидел сапожник и быстро, однообразно, безнадежно разводил руками, с дратвой в них.
Один из штатских, тощий, со сплюснутым лицом и широким носом, сел рядом с Самгиным, взял его портфель, взвесил на руке и, положив портфель в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок с медалью заволновался, суетливо закрыл
окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под
окна дома, лицо
одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с
одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
Новости следовали
одна за другой с небольшими перерывами, и казалось, что с каждым днем тюрьма становится все более шумной; заключенные перекликались между собой ликующими голосами, на прогулках Корнев кричал свои новости в
окна, и надзиратели не мешали ему, только
один раз начальник тюрьмы лишил Корнева прогулок на три дня. Этот беспокойный человек, наконец, встряхнул Самгина, простучав...
Открывались
окна в домах, выглядывали люди, все — в
одну сторону, откуда еще доносились крики и что-то трещало, как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через улицу и присел на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро, почти бегом, пошел в тихий конец улицы.
За ним, по другой стороне, так же быстро, направился и Самгин, вздрагивая и отскакивая каждый раз, когда над головой его открывалось
окно; из
одного женский голос крикнул...
Ворота всех домов тоже были заперты, а в
окнах квартиры Любомудрова несколько стекол было выбито, и на
одном из
окон нижнего этажа сорвана ставня. Калитку отперла Самгину нянька Аркадия, на дворе и в саду было пусто, в доме и во флигеле тихо. Саша, заперев калитку, сказала, что доктор уехал к губернатору жаловаться.
Появились пешие полицейские, но толпа быстро всосала их, разбросав по площади; в тусклых
окнах дома генерал-губернатора мелькали, двигались тени, в
одном окне вспыхнул огонь, а в другом, рядом с ним, внезапно лопнуло стекло, плюнув вниз осколками.
И, взяв его под руку, привел в темную комнатку, с
одним окном, со множеством стеклянной посуды на полках и в шкафах.
Он тоже запрыгал на
одной ноге, стараясь сунуть другую в испуганные брюки, они вырывались из рук, а за
окном щелкало и трещало.
Самгин в
одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к
окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что был впереди его, — исчез, а трое все еще лежали, стреляя.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к
одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у
окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Самгин шагнул в маленькую комнату с
одним окном; в драпри
окна увязло, расплылось густомалиновое солнце, в углу два золотых амура держали круглое зеркало, в зеркале смутно отразилось лицо Самгина.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к
окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни
одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Вспоминая все это, Самгин медленно шагал по комнате и неистово курил. В
окна ярко светила луна, на улице таяло, по проволоке телеграфа скользили, в равном расстоянии
одна от другой, крупные, золотистые капли и, доскользнув до какой-то незаметной точки, срывались, падали. Самгин долго, бессмысленно следил за ними, насчитал сорок семь капель и упрекнул кого-то...
Самгин чувствовал себя в потоке мелких мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты
окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то —
одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На улице было удивительно хорошо, душисто, в небе, густо-синем, таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды; в домах открывались
окна. По другой стороне узкой улицы шагали двое, и
один из них говорил...
Ехать пришлось недолго; за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому;
окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками, в
окнах верхнего не осталось ни
одного целого стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».
— Успокойтесь, — предложил Самгин, совершенно подавленный, и ему показалось, что Безбедов в самом деле стал спокойнее. Тагильский молча отошел под
окно и там распух, расплылся в сумраке. Безбедов сидел согнув
одну ногу, гладя колено ладонью, другую ногу он сунул под нары, рука его все дергала рукав пиджака.
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех
окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная
окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это
окна кухонь. В
одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами,
одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Только что прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья черных облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла
окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека,
один из них шел точно в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки в карманы, прижимал под мышкой маленький черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...