Неточные совпадения
Она говорила не
много, спокойно и без необыкновенных слов, и
очень редко сердилась, но всегда не «по-летнему», шумно и грозно, как мать Лидии, а «по-зимнему».
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не
много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами
очень белых рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
— Ты
много знаешь. Должно быть, это
очень неудобно.
— Это
очень хорошо тебе, что ты не горяч. Наша сестра горячих любит распалить да и сжечь до золы.
Многие через нас погибают.
— Она будет
очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет
много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
Он вышел от нее
очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая
многое на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой снег под ногами. Огромные дома смотрели друг на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не
очень ярких. Все ясно.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова;
очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они
много напортили мне. Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не
очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
Ел человек мало, пил осторожно и говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти не оставалось ничего, — говорил, что на улицах
много народа, что обилие флагов
очень украшает город, а мужики и бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
— Возмущенных — мало! — сказал он, встряхнув головой. — Возмущенных я не видел. Нет. А какой-то… странный человек в белой шляпе собирал добровольцев могилы копать. И меня приглашал.
Очень… деловитый. Приглашал так, как будто он давно ждал случая выкопать могилу. И — большую, для
многих.
Иноков постригся, побрил щеки и, заменив разлетайку дешевеньким костюмом мышиного цвета, стал незаметен, как всякий приличный человек. Только веснушки на лице выступили еще более резко, а в остальном он почти ничем не отличался от всех других, несколько однообразно приличных людей. Их было не
много, на выставке они
очень интересовались архитектурой построек, посматривали на крыши, заглядывали в окна, за углы павильонов и любезно улыбались друг другу.
— Вот — смотрите, — говорил он, подняв руки свои к лицу Самгина, показывая ему семь пальцев: — Семь нот, ведь только семь, да? Но — что же сделали из них Бетховен, Моцарт, Бах? И это — везде, во всем: нам дано
очень мало, но мы создали бесконечно
много прекрасного.
— Хотите познакомиться с человеком почти ваших мыслей? Пчеловод, сектант,
очень интересный, книг у него
много. Поживете в деревне, наберетесь сил.
— Не знаю, чему и кого обучает Поярков, —
очень сухо сказал Самгин. — Но мне кажется, что в культурном мире слишком
много… странных людей, существование которых свидетельствует, что мир этот — нездоров.
— Там, знаешь,
очень думается обо всем. Людей — мало, природы —
много; грозный край. Пустота, требующая наполнения, знаешь. Когда меня переселили в Мезень…
— Ужасно
много работает, это у него душевная болезнь, — сказала она, сокрушенно вздохнув. — Он оставит Лидии
очень большое состояние. Пойдем, посидим у меня.
Говорил не
много, сдержанно и так, что слушатели чувствовали: хотя он и говорит слова не
очень глубокой мудрости, но это потому, что другие слова его не для всех, а для избранных.
— Болтун, — сказала о нем Любаша. — Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не передает их. Теперь
многие хвастаются связями с рабочими, но это
очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться…
Всезнающая Любаша рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть
много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова
очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он платил ей пренебрежительными усмешками.
Много пил чаю, рассказывал уличные и трактирные сценки,
очень смешил ими Варвару и утешал Самгина, поддерживая его убеждение, что, несмотря на суету интеллигенции, жизнь, в глубине своей, покорно повинуется старым, крепким навыкам и законам.
Скука вытеснила его из дому. Над городом, в холодном и
очень высоком небе, сверкало
много звезд, скромно светилась серебряная подкова луны. От огней города небо казалось желтеньким. По Тверской, мимо ярких окон кофейни Филиппова, парадно шагали проститутки, щеголеватые студенты, беззаботные молодые люди с тросточками. Человек в мохнатом пальто, в котелке и с двумя подбородками, обгоняя Самгина, сказал девице, с которой шел под руку...
Варвара — чужой человек. Она живет своей, должно быть,
очень легкой жизнью. Равномерно благодушно высмеивает идеалистов, материалистов. У нее выпрямился рот и окрепли губы, но слишком ясно, что ей уже за тридцать. Она стала
много и вкусно кушать. Недавно дешево купила на аукционе партию книжной бумаги и хорошо продала ее.
В Петербурге Самгин видел так
много страшного, что все, что увидал он теперь, не
очень испугало.
«В ней действительно есть
много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди,
очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Все вокруг него было неряшливо — так же, как сам он, всегда выпачканный птичьим пометом, с пухом в кудлатой голове и на одежде. Ел
много, торопливо, морщился, точно пища была слишком солона, кисла или горька, хотя глухая Фелициата готовила
очень вкусно. Насытясь, Безбедов смотрел в рот Самгина и сообщал какие-то странные новости, — казалось, что он выдумывал их.
— Устала я и говорю, может быть, грубо, нескладно, но я говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я,
много таких людей встречала. Супруг мой
очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
— Вы — мало русский, у вас все говорят
очень охотно и
много.
—
Очень культурный человек, знаток музыки и замечательный оратор. Вице-президент общества гигиенистов. Ты, конечно, знаешь: здесь так
много больных, что нужно
очень оберегать здоровье здоровых.
«Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те — каялись, вот — явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу — двое мужчин и девица Грибова. Все — богатых купеческих семей. Один — Тарасов —
очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия.
Много нервнобольных.
Его слушали
очень внимательно,
многие головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия, чувствовалось, что в ответ на его дружеские улыбки люди тоже улыбаются, а один депутат, совершенно лысый, двигал серыми ушами, точно заяц.
— Мне
очень лестно, что в Париже, где так
много красивых женщин, на все вкусы, мсье не нашел партнерши, достойной его более, чем я. Я буду
очень рада, если докажу, что это — комплимент вкусу мсье!
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не
очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут
много подчеркнуто, черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но не
очень удачно тратила деньги на украшение своего жилища. Слишком
много мелочи, вазочек, фигурок из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного дерева, один — из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми позолоченными ножками, взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о семерке авторов сборника «Вехи».
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные люди водятся у нас, и
много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок
очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а
многие — сами спрятались.
«Да, у нее нужно бывать», — решил Самгин, но второй раз увидеть ее ему не скоро удалось, обильные, но запутанные дела Прозорова требовали
много времени, франтоватый письмоводитель был
очень плохо осведомлен, бездельничал, мечтал о репортаже в «Петербургской газете».
Он
много работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам с собой
очень ласковым тоном...
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат,
очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того
много, что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
Клим Иванович Самгин мужественно ожидал и наблюдал. Не желая, чтоб темные волны демонстрантов, захлестнув его, всосали в свою густоту, он наблюдал издали, из-за углов. Не было смысла сливаться с этой грозно ревущей массой людей, — он
очень хорошо помнил, каковы фигуры и лица рабочих, он достаточно
много видел демонстраций в Москве, видел и здесь 9 января, в воскресенье, названное «кровавым».