Неточные совпадения
— Тетка права, — сочным голосом, громко и
с интонациями деревенской девицы
говорила Марина, — город — гнилой, а люди в нем — сухие. И скупы, лимон к чаю режут на двенадцать кусков.
Он злился. Его раздражало шумное оживление
Марины, и почему-то была неприятна встреча
с Туробоевым. Трудно было признать, что именно вот этот человек
с бескровным лицом и какими-то кричащими глазами — мальчик, который стоял перед Варавкой и звонким голосом
говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.
С Мариной Туробоев
говорил, издеваясь над нею.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали
Марина и Кутузов, плечо в плечо друг
с другом;
Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица,
говорил вполголоса...
Он стал ходить к ней каждый вечер и, насыщаясь ее речами, чувствовал, что растет. Его роман, конечно, был замечен, и Клим видел, что это выгодно подчеркивает его. Елизавета Спивак смотрела на него
с любопытством и как бы поощрительно,
Марина стала
говорить еще более дружелюбно, брат, казалось, завидует ему. Дмитрий почему-то стал мрачнее, молчаливей и смотрел на
Марину, обиженно мигая.
— Я здесь
с утра до вечера, а нередко и ночую; в доме у меня — пустовато, да и грусти много, —
говорила Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин, помня, какой грубой, напористой была она, — не верил ей.
Она замолчала. Самгин тоже не чувствовал желания
говорить. В поучениях
Марины он подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться.
Говорить с нею о поручении Гогина при Дуняше он не считал возможным. Через полчаса он шел под руку
с Дуняшей по широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.
«Черт меня дернул
говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель
с твердым намерением завтра переговорить
с Мариной по делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.
Тем же ласковым тоном, каким она
говорила с покупателем,
Марина сказала Самгину...
«Кошмар, — думал он, глядя на
Марину поверх очков. — Почему я так откровенно
говорю с ней? Я не понимаю ее, чувствую в ней что-то неприятное. Почему же?» Он замолчал, а
Марина, скрестив руки на высокой груди, сказала негромко...
Самгину показалось, что глаза
Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто
с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним,
говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то
говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели.
Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая
с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала
Марина, выговорив слово «касаются»
с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она
говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то
с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что
говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить
с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров
говорили нечто сродное
с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей
Марины.
«Надо
поговорить с Безбедовым о
Марине, непременно».
— Вот какие мы, — откликнулась
Марина, усаживая ее рядом
с собою и
говоря: — А я уже обошла дом, парк; ничего, — дом в порядке, парк зарос всякой дрянью, но — хорошо!
Тонкая, смуглолицая Лидия, в сером костюме, в шапке черных, курчавых волос, рядом
с Мариной казалась не русской больше, чем всегда. В парке щебетали птицы, ворковал витютень, звучал вдали чей-то мягкий басок, а Лидия
говорила жестяные слова...
Теперь она
говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз
Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно
говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Марина сказала, что Коптев был близким приятелем ее супруга и что истцы лгут,
говоря, будто завещатель встречался
с нею только дважды.
Он был не очень уверен в своей профессиональной ловкости и проницательности, а после визита к девице Обоимовой у него явилось опасение, что
Марина может скомпрометировать его, запутав в какое-нибудь темное дело. Он стал замечать, что, относясь к нему все более дружески,
Марина вместе
с тем постепенно ставит его в позицию служащего, редко советуясь
с ним о делах. В конце концов он решил серьезно
поговорить с нею обо всем, что смущало его.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна
с улицы и в дверь
с террасы; в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, —
Марина, в капоте в кружевах, готовя чай,
говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
«Пьянеет», — отметил Самгин и насторожился, ожидая, что Безбедов начнет
говорить о
Марине. Но он, сразу выпив пиво, заговорил, брызгая пеной
с губ...
Но спрашивал он мало, а больше слушал
Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув руки в карманы черного, мохнатого пальто, носил бобровую шапку
с козырьком, и глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением,
говорил глубоким баритоном...
Поговорить с нею о Безбедове Самгину не удавалось, хотя каждый раз он пытался начать беседу о нем. Да и сам Безбедов стал невидим, исчезая куда-то
с утра до поздней ночи. Как-то, гуляя, Самгин зашел к
Марине в магазин и застал ее у стола, пред ворохом счетов,
с толстой торговой книгой на коленях.
— Еще лучше! — вскричала
Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты
говоришь, подумай! Я буду
говорить с ним — таким — о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
«Так никто не
говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом
с этой женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать
Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук,
говорила уже деловито, хотя и мягко...
Нечто похожее Самгин слышал от
Марины, и слова старика легко ложились в память, но
говорил старик долго,
с торжественной злобой, и слушать его было скучно.
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить
с Бердниковым о
Марине, но мешал Попов, — в его настроении было что-то напряженное, подстерегающее, можно было думать, что он намерен затеять какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и
говорит так много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то о безответственности, — толстый человек погладил ладонями бескостное лицо свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно...