— Он имел очень хороший организм, но немножко усердный пил красное вино и ел жирно. Он не хотел хорошо
править собой, как крестьянин, который едет на чужой коне.
Неточные совпадения
«Она — не даровита. Ее гимназические работы всегда
правила Сомова», — напомнил он
себе и, утешенный этим, крепко заснул.
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим не греб, только
правил веслами. Он был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть
себя! Теперь совершенно ясно, что она боится любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
— Вы думаете, что способны убить человека? — спросил Самгин, совершенно неожиданно для
себя подчинившись очень острому желанию обнажить Инокова, вывернуть его наизнанку. Иноков посмотрел на него удивленно, приоткрыв рот, и,
поправляя волосы обеими руками, угрюмо спросил...
Он выпрямился,
поправил очки. Потом представил мать, с лиловым, напудренным лицом, обиженную тем, что постарела раньше, чем перестала чувствовать
себя женщиной, Варавку, круглого, как бочка…
— Да, напечатал. Похваливают. А по-моему — ерунда! К тому же цензор или редактор
поправили рукопись так, что смысл исчез, а скука — осталась. А рассказишко-то был написан именно против скуки. Ну, до свидания, мне — сюда! — сказал он, схватив руку Самгина горячей рукой. — Все — бегаю. Места
себе ищу, — был в Польше, в Германии, на Балканах, в Турции был, на Кавказе. Неинтересно. На Кавказе, пожалуй, всего интереснее.
Он чувствовал
себя в силе сказать много резкостей, но Лютов поднял руку, как для удара,
поправил шапку, тихонько толкнул кулаком другой руки в бок Самгина и отступил назад, сказав еще раз, вопросительно...
Самгин совершенно не мог представить: как это будет? Придут какие-то болваны, а он должен внушать им
правила поведения. С некоторой точки зрения это может быть интересно, даже забавно, однако — не настолько, чтоб ставить
себя в смешную позицию проповедника половой морали.
«Это я вздрогнул», — успокоил он
себя и,
поправив очки, заглянул в комнату, куда ушла Алина. Она, стоя на коленях, выбрасывала из ящика комода какие-то тряпки, коробки, футляры.
Дарья Александровна, еще в Москве учившаяся с сыном вместе латинскому языку, приехав к Левиным, за
правило себе поставила повторять с ним, хоть раз в день уроки самые трудные из арифметики и латинского.
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — с достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется, он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в Петербург не тащить сегодня? Cher prince, [Дорогой князь (фр.).] вы скучаете? — с чего-то обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра,
поправь себе волосы, друг мой.
Попробовал было он встать с дивана и пройтись раз и другой по комнате, чтоб освежить себя, собрать кое-как разбитые мысли, устремить их на известный предмет и потом,
поправив себя немного, зрело обдумать свое положение.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести
себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие
правила и солидность в поступках.
Очевидно, стало быть, что Беневоленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, [Доктринер — начетчик, человек, придерживающийся заучен — ных, оторванных от жизни истин, принятых
правил.] которому казалось предосудительным даже утереть
себе нос, если в законах не формулировано ясно, что «всякий имеющий надобность утереть свой нос — да утрет».
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо
себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома
правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он
себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего быть не может, что
поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить на
себя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой
поправляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.