Неточные совпадения
Когда явился Туробоев, Клим почувствовал
себя отодвинутым еще дальше, его
поставили рядом с братом, Дмитрием.
Можно было думать, что этот могучий рев влечет за
собой отряд быстро скакавших полицейских, цоканье подков по булыжнику не заглушало, а усиливало рев. Отряд ловко дробился, через каждые десять, двадцать шагов от него отскакивал верховой и,
ставя лошадь свою боком к людям, втискивал их на панель, отталкивал за часовню, к незастроенному берегу Оки.
— Обыск этот
ставит меня в позицию неудобную, — заявил Самгин и тотчас же остерег
себя: «Как будто я жалуюсь, а не протестую».
Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала
себя виноватой в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал смотреть на нее, как на смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова «На ножах»; эту книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим
ставил рядом с «Бесами» Достоевского.
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал
себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник,
поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не было ничего нового.
Поставив Клима впереди
себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за
собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
— Прошу внимания, — строго крикнул Самгин, схватив обеими руками спинку стула, и,
поставив его пред
собою, обратился к писателю: — Сейчас вы пропели в тоне шутовской панихиды неловкие, быть может, но неоспоримо искренние стихи старого революционера, почтенного литератора, который заплатил десятью годами ссылки…
Поняв, что человек этот
ставит целью
себе «вносить успокоение в общество», Самгин ушел в кабинет, но не успел еще решить, что ему делать с
собою, — явилась жена.
— Гроб
поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в
себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет
себя, как хозяин в доме, взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести.
Поставив локти на стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
Порою Самгин чувствовал, что он живет накануне открытия новой, своей историко-философской истины, которая пересоздаст его, твердо
поставит над действительностью и вне всех старых, книжных истин. Ему постоянно мешали домыслить, дочувствовать
себя и свое до конца. Всегда тот или другой человек забегал вперед, формулировал настроение Самгина своими словами. Либеральный профессор писал на страницах влиятельной газеты...
— Вы хотели немножко революции? Ну, так вы будете иметь очень много революции, когда
поставите мужиков на ноги и они побегут до самых крайних крайностей и сломит вам голову и
себе тоже.
Он стал перечислять боевые выступления рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая
себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу,
ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в
себе.
Связи между этими словами и тем, что она говорила о Лидии, Самгин не уловил, но слова эти как бы
поставили пред дверью, которую он не умел открыть, и — вот она сама открывается. Он молчал, ожидая, что сейчас Марина заговорит о
себе, о своей вере, мироощущении.
— Человек должен
ставить пред
собой высокие цели…
— Влепил заряд в морду Блинову, вот что! — сказал Безбедов и, взяв со стола графин,
поставил его на колено
себе, мотая головой, говоря со свистом: — Издевался надо мной, подлец! «Брось, говорит, — ничего не смыслишь в голубях». Я — Мензбира читал! А он, идиот, учит...
— Еще лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь, подумай! Я буду говорить с ним — таким — о тебе! Как же ты сам
себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же
ставить Дуняшу рядом с этой женщиной! Он чувствовал
себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Чувствуя, как в него сквозь платье и кожу просачивается холодное уныние, Самгин
поставил чемоданы, снял шляпу, вытер потный лоб и напомнил
себе...
— Германия не допустит революции, она не возьмет примером
себе вашу несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер гениален, как Фридрих Великий, он — император, какого давно ждала история. Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне: «Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что живешь при императоре, который
поставит всю Европу на колени пред немцами…»
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек, в шелковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и,
поставив на грудь
себе тяжелую книгу, стал рассматривать репродукции.
“Объясняющие господа” не
ставят пред
собой этого вопроса.
«Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за
собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте
ставить “детские вопросы”».
Он даже едва удержался, чтоб не назвать
себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и, укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая женщина
поставила пред ним графин вина, пред Лиз — тарелку с цветной капустой, положила маленький хлебец.
Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят, начинают думать поздно и за всю жизнь не
ставят пред
собою вопросов — божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о…
Его отношение к Тагильскому в этот день колебалось особенно резко и утомительно. Озлобление против гостя истлело, не успев разгореться, неприятная мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и
собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать в Петербург? Он не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко мне, но — почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение:
поставить вопрос вслух, в лоб товарищу прокурора.
Теперь, когда Тагильский перешел от пейзажа к жанру, внимание к его словам заострилось еще более и оно уже
ставило пред
собою определенную цель: оспорить сходство мысли, найти и утвердить различие.
«Надо искать работы», — напоминал он
себе и снова двигался по бесчисленным залам Эрмитажа, рассматривая вещи, удовлетворяясь тем, что наблюдаемое не
ставит вопросов, не требует ответов, разрешая думать о них как угодно или — не думать.
Он, Самгин, не
ставил пред
собою вопроса о судьбе революции, зная, что она кончилась как факт и живет только как воспоминание.
В общем, чутко прислушиваясь к
себе, Самгин готов был признать, что, кажется, никогда еще он не чувствовал
себя так бодро и уверенно. Его основным настроением было настроение самообороны, и он далеко не всегда откровенно
ставил пред
собою некоторые острые вопросы, способные понизить его самооценку. Но на этот раз он спросил
себя...
Этот ход мысли раздражал его, и, крепко
поставив слона на его место к шестерым, Самгин снова начал путешествовать по комнате. Знакомым гостем явилось более острое, чем всегда, чувство протеста: почему он не может создать
себе крупное имя?
Дронов
поставил пред
собой кресло и, держась одной рукой за его спинку, другой молча бросил на стол измятый конверт, — Самгин защемил конверт концами ножниц, брезгливо взял его. Конверт был влажный.
— В Киеве серьезно
ставят дело об употреблении евреями христианской крови. — Тагильский захохотал, хлопая
себя ладонями по коленам. — Это очень уместно накануне юбилея Романовых. Вы, Самгин, антисемит? Так нужно, чтоб вы заявили
себя филосемитом, — понимаете? Дронов — анти, а вы — фило. А я — ни в тех, ни в сех или — глядя по обстоятельствам и — что выгоднее.
Клим Иванович Самгин был недостаточно реалистичен для того, чтоб ясно представить
себя в будущем. Он и не пытался делать это. Но он уже не один раз
ставил пред
собой вопрос: не пора ли включиться в партию. Но среди существующих партий он не видел ни одной, достаточно крепко организованной и способной обеспечить ему место, достойное его. Обеспечить — не может, но способна компрометировать каким-нибудь актом, вроде поездки ка-де в Выборг.
Самгин, еще раз просматривая документы, приготовленные для судоговорения, прислушивался к нестройному говору, ловил фразы, которые казались ему наиболее ловко сделанными. Он все еще не утратил способности завидовать мастерам красивого слова и упрекнул
себя: как это он не догадался
поставить в ряд Гапона, Азефа, Распутина? Первые двое представляют возможность очень широких толкований…