Неточные совпадения
— Чертище, — называл он инженера и
рассказывал о нем: Варавка сначала
был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно
рассказал это Дронову, тот, тряхнув головой, пробормотал...
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать
о железной дороге, а оттуда должен
был поехать за границу хоронить жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий
рассказал им что-нибудь.
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно
будет рассказать все
о себе, а — как же
расскажешь, что высекли?
Писатель
был страстным охотником и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая слова множеством мелких жестов, он
рассказывал о целомудренных березках,
о задумчивой тишине лесных оврагов,
о скромных цветах полей и звонком пении птиц,
рассказывал так, как будто он первый увидал и услышал все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
Она вообще
была малоречива, избегала споров и только с пышной красавицей Алиной Телепневой да с Любой Сомовой беседовала часами,
рассказывая им — вполголоса и брезгливо морщась —
о чем-то, должно
быть, таинственном.
Автор скучно
рассказывал о любви Овидия и Коринны, Петрарки и Лауры, Данте и Беатриче, Бокаччио, Фиаметты; книга
была наполнена прозаическими переводами элегий и сонетов.
Он заставил себя еще подумать
о Нехаевой, но думалось
о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не
было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет
быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно,
расскажет, что он не ночевал дома.
— Да? Легкомысленно? — задорно спросила Алина. — А как бы ты отнеслась к жениху, который все только
рассказывает тебе
о материализме, идеализме и прочих ужасах жизни? Клим, у тебя
есть невеста?
— Да. И Алина. Все. Ужасные вещи
рассказывал Константин
о своей матери. И
о себе, маленьком. Так странно
было: каждый вспоминал
о себе, точно
о чужом. Сколько ненужного переживают люди!
Клим подумал, что мать, наверное, приехала усталой, раздраженной, тем приятнее ему
было увидеть ее настроенной бодро и даже как будто помолодевшей за эти несколько дней. Она тотчас же начала
рассказывать о Дмитрии: его скоро выпустят, но он
будет лишен права учиться в университете.
Медленные пальцы маленького музыканта своеобразно
рассказывали о трагических волнениях гениальной души Бетховена,
о молитвах Баха, изумительной красоте печали Моцарта. Елизавета Спивак сосредоточенно шила игрушечные распашонки и тугие свивальники для будущего человека. Опьяняемый музыкой, Клим смотрел на нее, но не мог заглушить в себе бесплодных мудрствований
о том, что
было бы, если б все окружающее
было не таким, каково оно
есть?
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно
было думать, что он рисуется своей грубостью и желает
быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал
рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
Когда Лидия позвала
пить чай, он и там еще долго
рассказывал о Москве, богатой знаменитыми людями.
Выпив водки, старый писатель любил
рассказывать о прошлом,
о людях, с которыми он начал работать. Молодежь слышала имена литераторов, незнакомых ей, и недоумевала, переглядывалась...
Последние дни Маракуев назойливо
рассказывал пошловатые анекдоты
о действиях администрации, городской думы, купечества, но можно
было подозревать, что он сам сочиняет анекдоты, в них чувствовался шарж, сквозь их грубоватость проскальзывало нечто натянутое и унылое.
Отказаться от встреч с Иноковым Клим не решался, потому что этот мало приятный парень, так же как брат Дмитрий, много знал и мог толково
рассказать о кустарных промыслах, рыбоводстве, химической промышленности, судоходном деле. Это
было полезно Самгину, но речи Инокова всегда несколько понижали его благодушное и умиленное настроение.
Даже для Федосовой он с трудом находил те большие слова, которыми надеялся
рассказать о ней, а когда произносил эти слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки выходило как-то так, что наиболее сильное впечатление на выставке всероссийского труда вызвала у него кривобокая старушка. Ему
было неловко вспомнить
о надеждах, связанных с молодым человеком, который оставил в памяти его только виноватую улыбку.
Больше всего он любит наблюдать, как корректорша чешет себе ногу под коленом, у нее там всегда чешется, должно
быть, подвязка тугая, —
рассказывал он не улыбаясь, как
о важном.
Это — не тот город,
о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно
рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может
быть, так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим подумал об этих людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк.
— Вот собираются в редакции местные люди: Европа, Европа! И поносительно
рассказывают иногородним, то
есть редактору и длинноязычной собратии его,
о жизни нашего города. А душу его они не чувствуют, история города не знакома им, отчего и раздражаются.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала
рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик
рассказал, что он
был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей,
был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
Одетая, как всегда, пестро и крикливо, она говорила так громко, как будто все люди вокруг
были ее добрыми знакомыми и можно не стесняться их. Самгин охотно проводил ее домой, дорогою она
рассказала много интересного
о Диомидове, который, плутая всюду по Москве, изредка посещает и ее,
о Маракуеве, просидевшем в тюрьме тринадцать дней, после чего жандармы извинились пред ним,
о своем разочаровании театральной школой. Огромнейшая Анфимьевна встретила Клима тоже радостно.
— Я не знаю, может
быть, это верно, что Русь просыпается, но
о твоих учениках ты, Петр, говоришь смешно. Так дядя Хрисанф
рассказывал о рыбной ловле: крупная рыба у него всегда срывалась с крючка, а домой он приносил костистую мелочь, которую нельзя
есть.
Клим видел, что в ней кипит детская радость жить, и хотя эта радость казалась ему наивной, но все-таки завидно
было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим миром,
о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой,
рассказывала иное.
«Таким — легко жить», — подумал он, слушая рассказ Дмитрия
о поморах,
о рыбном промысле.
Рассказывая, Дмитрий с удовольствием извозчика
пил чай, улыбался и, не скупясь, употреблял превосходную степень...
«Жизнь — сплошное насилие над человеком, — подумал Самгин, глядя, как мальчишка поплевывает на ножи. — Вероятно, полковник возобновит со мной беседу
о шпионаже… Единственный человек, которому я мог бы
рассказать об этом, — Кутузов. Но он
будет толкать меня в другую сторону…»
— Вот еще
о ком забыли мы! — вскричала Любаша и быстрым говорком
рассказала Климу: у Лютова
будет вечеринка с музыкой, танцами, с участием литераторов, возможно, что приедет сама Ермолова.
— А Любаша еще не пришла, —
рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный
был. Этот баритон —
о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим,
выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
Рассказывая, она смотрела в угол сада, где, между зеленью,
был виден кусок крыши флигеля с закоптевшей трубой; из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить
о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил
о чем; говорила Варвара...
Странно
было слышать, что она говорит, точно гимназистка, как-то наивно, даже неправильно, не своей речью и будто бы жалуясь. Самгин начал
рассказывать о городе то, что узнал от старика Козлова, но она, отмахиваясь платком от пчелы, спросила...
Тревожила мысль
о возможном разноречии между тем, что
рассказал Варваре он и что скажет постоялец. И, конечно, сыщики заметили его, так что эта история, наверное,
будет иметь продолжение.
Дома, устало раздеваясь и с досадой думая, что сейчас надо
будет рассказывать Варваре
о манифестации, Самгин услышал в столовой звон чайных ложек, глуховатое воркованье Кумова и затем иронический вопрос дяди Миши...
— Рабочие и
о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, —
рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. — Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали.
Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, — сказала она Самгину. — Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно… Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.
Самгин, с трудом отмалчиваясь, подумал, что не следует ей
рассказывать о Митрофанове, — смеяться
будет она. Пробормотав что-то несуразное, якобы сквозь сон, Клим заставил, наконец, жену молчать.
У нее
была очень милая манера говорить
о «добрых» людях и «светлых» явлениях приглушенным голосом; как будто она
рассказывала о маленьких тайнах, за которыми скрыта единая, великая, и в ней — объяснения всех небольших тайн. Иногда он слышал в ее рассказах нечто совпадавшее с поэзией буден старичка Козлова. Но все это
было несущественно и не мешало ему привыкать к женщине с быстротой, даже изумлявшей его.
Самгин
рассказывал ей
о Кутузове,
о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько
о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как
о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может
быть, потому, что боялся
быть понятым ими.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина
были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может
рассказать правду
о записке,
о Митрофанове.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать
о Никоновой, вспоминая, не
было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно
рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Было нечто и горькое и злорадно охмеляющее в этих ночных, одиноких прогулках по узким панелям, под окнами крепеньких домов, где жили простые люди, люди здравого смысла,
о которых так успокоительно и красиво
рассказывал историк Козлов.
Но усмешка не изгнала из памяти эту формулу, и с нею он приехал в свой город, куда его потребовали Варавкины дела и где — у доктора Любомудрова — он должен
был рассказать о Девятом января.
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, — говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его
был регент Корвин,
рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила...
«Разумеется, он должен
быть здесь», — вяло подумал Самгин
о Кутузове, чувствуя необходимость разгрузить себя,
рассказать о том, что видел на площади. Он расстегнул пальто, зачем-то снял очки и, сунув их в карман, начал громко выкрикивать...
Руки Самгину он не подал, должно
быть, потому, что
был выпивши. Опираясь обеими руками
о стол, прищурив глаза, он бесцеремонно рассматривал Клима, дышал носом и звонко расспрашивал,
рассказывал...
Она снова, торопясь и бессвязно, продолжала
рассказывать о каком-то веселом товарище слесаря,
о революционере, который увез куда-то раненого слесаря, — Самгин слушал насторожась, ожидая нового взрыва;
было совершенно ясно, что она, говоря все быстрей, торопится дойти до чего-то главного, что хочет сказать. От напряжения у Самгина даже пот выступил на висках.
— Город — пустой, смотреть в нем нечего, а вы бы
рассказали мне
о Париже, — останьтесь! Вина
выпьем…
«Это — люди для комедии, — подумал Самгин. — Марина
будет смеяться, когда я
расскажу о них».
— Поболталась я в Москве, в Питере. Видела и слышала в одном купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне
рассказывал о нем: Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно
быть, честолюбие не удовлетворено.
—
Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе
о ней: муж — генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но — жулик. Она — бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, — об этой беседе я тебе после
расскажу.
До вечера ходил и ездил по улицам Парижа, отмечая в памяти все,
о чем со временем можно
будет рассказать кому-то.
Краснов
рассказал о королеве вполголоса и с такими придыханиями, как будто ему
было трудно говорить. Это
было весьма внушительно и так неприятно, что Самгин протестующе пожал плечами. Затем он подумал...