Неточные совпадения
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал
руками, кричал в окна домов, на
рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
Подскакал офицер и, размахивая
рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил
руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились
рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
— Мы видим, что в Германии быстро создаются условия для перехода к социалистическому строю, без катастроф, эволюционно, — говорил Прейс, оживляясь и даже как бы утешая Самгина. — Миллионы голосов немецких
рабочих, бесспорная культурность масс, огромное партийное хозяйство, — говорил он, улыбаясь хорошей улыбкой, и все потирал
руки, тонкие пальцы его неприятно щелкали. — Англосаксы и германцы удивительно глубоко усвоили идею эволюции, это стало их органическим свойством.
— Хорошо, я сейчас, — сказал Самгин.
Рабочий встал, протянул ему
руку, улыбаясь еще шире.
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда
рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув
руки в карманы, решая: следует ли идти к Варваре? Решил, что идти все-таки надобно, но он пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
— Неужели возможна серьезная политическая партия, которая способна будет организовать интеллигенцию, взять в свои
руки студенческое и
рабочее движение и отмести прочь болтунов, истериков, анархистов?
В этом отеческом тоне он долго рассказывал о деятельности крестьянского банка, переселенческого управления, церковноприходских школ, о росте промышленности, требующей все более
рабочих рук, о том, что правительство должно вмешаться в отношения работодателей и
рабочих; вот оно уже сократило
рабочий день, ввело фабрично-заводскую инспекцию, в проекте больничные и страховые кассы.
Недалеко от него стоял, сунув
руки в карманы, человек высокого роста, бритый, судя по костюму и по закоптевшему лицу — рабочий-металлист.
А
рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали
руки в карманах и за спиною. Это вызвало в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и к ней, сквозь толпу карфагенян, идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному богу.
Кочегар остановился, но расстояние между ним и
рабочими увеличивалось, он стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую
руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но
рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью на снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул ноги и зарыл лицо в снег.
Не торопясь отступала плотная масса
рабочих, люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в
руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь, падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились на снег в позах безнадежно неподвижных.
Зарубленный
рабочий лежал лицом в луже крови, точно пил ее,
руки его были спрятаны под грудью, а ноги — как римская цифра V.
— Отпусти человека, — сказал
рабочему старик в нагольном полушубке. — Вы, господин, идите, что вам тут? — равнодушно предложил он Самгину, взяв
рабочего за
руки. — Оставь, Миша, видишь — испугался человек…
— Эсеры строят крестьянский союз, прибрали к своим
рукам сельских учителей,
рабочее движение неудержимо растет, — выстукивал он, как бы сообщая заголовки газетных статей.
— Наши сведения — полнейшее ничтожество, шарлатан! Но — ведь это еще хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество — и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч
рабочих и — вас, и вас тоже! — горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил
руки на стол, как бы чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. — Невероятно! Не верю-с! Не могу допустить! — шептал он, и его подбрасывало на стуле.
Эту группу, вместе с гробом впереди ее, окружала цепь студентов и
рабочих, державших друг друга за
руки, у многих в
руках — револьверы. Одно из крепких звеньев цепи — Дунаев, другое —
рабочий Петр Заломов, которого Самгин встречал и о котором говорили, что им была организована защита университета, осажденного полицией.
«…
Рабочие опустили
руки, и — жизнь остановилась. Да, силой, двигающей жизнью, является сила
рабочих… В Петербурге часть студентов и еще какие-то люди работают на почте, заменяя бастующих…»
— Это личный вопрос тысяч, — добавил он, дергая правым плечом, а затем вскочил и, опираясь обеими
руками на стол, наклонясь к Самгину, стал говорить вполголоса, как бы сообщая тайну: — Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью быстро решить именно это: с хозяевами или с
рабочими?
Память показывала десятка два уездных городов, в которых он бывал. Таких городов — сотни. Людей, подобных Денисову и Фроленкову, наверное, сотни тысяч. Они же — большинство населения городов губернских. Люди невежественные, но умные,
рабочие люди… В их
руках — ремесла, мелкая торговля. Да и деревня в их
руках, они снабжают ее товарами.
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим
рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув
руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
— У них такая думка, чтоб всемирный народ, крестьянство и
рабочие, взяли всю власть в свои
руки. Все люди: французы, немцы, финлянцы…
—
Рабочий класс хочет быть сытым и хочет иметь право на квалификацию, а для этого, извините, он должен вырвать власть из
рук сытых людей.
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая, на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой на правое ухо, рядом с ним — студент, в автомобиле двое
рабочих с винтовками в
руках, штатский в шляпе, надвинутой на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще студент. На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
Самгин наблюдал. Министр оказался легким, как пустой, он сам, быстро схватив протянутую ему
руку студента, соскочил на землю, так же быстро вбежал по ступенькам, скрылся за колонной, с генералом возились долго, он — круглый, как бочка, — громко кряхтел, сидя на краю автомобиля, осторожно спускал ногу с красным лампасом, вздергивал ее, спускал другую, и наконец
рабочий крикнул ему...
Он поднял длинную
руку, на конце ее — большой, черный, масляный кулак.
Рабочий развязал мешок, вынул буханку хлеба, сунул ее под мышку и сказал...