Неточные совпадения
Рассказывая, она крепко сжимала пальцы
рук в кулачок и, покачиваясь, размеренно пристукивала кулачком по коленям
своим. Голос ее звучал все тише, все менее оживленно, наконец она говорила как бы сквозь дрему и вызывала этим у Клима грустное чувство.
В эти минуты она прицеливалась к детям, нахмурив густые брови, плотно сжав лиловые губы, скрестив
руки и вцепившись пальцами в костлявые плечи
свои.
Споры с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом
своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной
руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял
руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро пошла прочь, разрывая шарф. Учитель, тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в
свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая
рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал
свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой
руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив
руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно: в середине сентября, в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены
своей.
Особенно жутко было, когда учитель, говоря, поднимал правую
руку на уровень лица
своего и ощипывал в воздухе пальцами что-то невидимое, — так повар Влас ощипывал рябчиков или другую дичь.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо
руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень
своей бойкой сестры. Клим хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Но как только дети возвратились, Борис, пожав
руку Клима и не выпуская ее из
своих крепких пальцев, насмешливо сказал...
На семнадцатом году
своей жизни Клим Самгин был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать
свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых
рук с длинными кистями и тонкими пальцами музыканта.
Не сказав, чего именно достойна мать, он взмахнул
рукою и почесал подбородок. Климу показалось, что он хотел ладонью прикрыть пухлый рот
свой.
Из окна
своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за
руку на улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым, в серой тужурке и серых брюках с красными лампасами.
Он встал, крепко обнял ее за талию, но тотчас же отвел
свою руку, вдруг и впервые чувствуя в матери женщину.
Он махнул
рукою за плечо
свое...
Приостановясь, он указал
рукою за плечо
свое.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит
свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, — говорит он. — Разумеется — я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и
руки».
— Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял
руки и потрепал пальцами мочки
своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
Писатель начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил
руками, называл полузнакомые Климу фамилии друзей
своих и сокрушенно добавлял...
— Раз, два, три, — вполголоса учила Рита. — Не толкай коленками. Раз, два… — Горничная, склонив голову, озабоченно смотрела на
свои ноги, а Рита, увидав через ее плечо Клима в двери, оттолкнула ее и, кланяясь ему, поправляя растрепавшиеся волосы обеими
руками, сказала бойко и оглушительно...
Клим неясно помнил все то, что произошло. Он действовал в состоянии страха и внезапного опьянения; схватив Риту за
руку, он тащил ее в
свою комнату, умоляя шепотом...
Это сопоставление понравилось Климу, как всегда нравились ему упрощающие мысли. Он заметил, что и сам Томилин удивлен
своим открытием, видимо — случайным. Швырнув тяжелую книгу на койку, он шевелил бровями, глядя в окно, закинув
руки за шею, под
свой плоский затылок.
Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего
свои три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с лицом клоуна, с метлой в
руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
— Слушай, — сказал он, сдвинув брови, тихо, не выпуская
руки Клима из
своей и этим заставив юношу ожидать неприятности.
Она скрестила
руки на груди и, положив ладони на острые плечи
свои, продолжала с негодованием...
Клим услышал нечто полупонятное, как бы некий вызов или намек. Он вопросительно взглянул на девушку, но она смотрела в книгу. Правая
рука ее блуждала в воздухе, этой
рукой, синеватой в сумраке и как бы бестелесной, Нехаева касалась лица
своего, груди, плеча, точно она незаконченно крестилась или хотела убедиться в том, что существует.
— Приходите скорей, — попросила она, стискивая
руку его горячими косточками пальцев
своих. — Ведь я скоро исчезну.
Ему вспомнилось, как однажды, войдя в столовую, он увидал, что Марина, стоя в
своей комнате против Кутузова, бьет кулаком
своей правой
руки по ладони левой, говоря в лицо бородатого студента...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив
руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у
своего лица, говорил вполголоса...
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из
рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил
руку Нехаевой, девушка вырвала
руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на
своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
Нехаева, повиснув на
руке Клима, говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника
своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который пел на свадьбе похоронные песни. Шли против ветра, говорить ей было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего, сказал...
Говорила она — не глядя на Клима, тихо и как бы проверяя
свои мысли. Выпрямилась, закинув
руки за голову; острые груди ее высоко подняли легкую ткань блузы. Клим выжидающе молчал.
Клим подметил, что Туробоев пожал
руку Лютова очень небрежно,
свою тотчас же сунул в карман и наклонился над столом, скатывая шарик из хлеба. Варавка быстро сдвинул посуду, развернул план и, стуча по его зеленым пятнам черенком чайной ложки, заговорил о лесах, болотах, песках, а Клим встал и ушел, чувствуя, что в нем разгорается ненависть к этим людям.
Варавка сидел небрежно развалив тело
свое в плетеном кресле, вытянув короткие ноги, сунув
руки в карманы брюк, — казалось, что он воткнул
руки в живот
свой.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом
своим. Самгин благосклонно пожал его горячую
руку, было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Сошел с колокольни кузнец, покрестился длинной
рукой на церковь. Панов, согнув тело
свое прямым углом, обнял его, поцеловал...
Дядя Хрисанф говорил, размахивая
рукою, стараясь раскрыть как можно шире маленькие
свои глаза, но достигал лишь того, что дрожали седые брови, а глаза блестели тускло, как две оловянные пуговицы, застегнутые в красных петлях.
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив
руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о
своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Дядя Хрисанф, сидя верхом на стуле, подняв
руку, верхнюю губу и брови, напрягая толстые икры коротеньких ног, подскакивал, подкидывал тучный
свой корпус, голое лицо его сияло восхищением, он сладостно мигал.
А Диомидов был явно ненормален. Самгина окончательно убедила в этом странная сцена: уходя от Лидии, столяр и бутафор надевал
свое старенькое пальто, он уже сунул левую
руку в рукав, но не мог найти правого рукава и, улыбаясь, боролся с пальто, встряхивал его. Клим решил помочь ему.
— Оно не любит чужих
рук. Вещи тоже, знаете, имеют
свой характер.
Взмахом
руки он указывал почему-то на север и крепко гладил ладонью кудрявые волосы
свои.
Владимир Петрович Лютов был в состоянии тяжкого похмелья, шел он неестественно выпрямясь, как солдат, но покачивался, толкал встречных, нагловато улыбался женщинам и, схватив Клима под
руку, крепко прижав ее к
своему боку, говорил довольно громко...
Было уже темно, когда вбежала Лидия, а Макаров ввел под
руку Диомидова. Самгину показалось, что все в комнате вздрогнуло и опустился потолок. Диомидов шагал прихрамывая, кисть его левой
руки была обернута фуражкой Макарова и подвязана обрывком какой-то тряпки к шее. Не
своим голосом он говорил, задыхаясь...
Самгин почувствовал себя на крепких ногах. В слезах Маракуева было нечто глубоко удовлетворившее его, он видел, что это слезы настоящие и они хорошо объясняют уныние Пояркова, утратившего
свои аккуратно нарубленные и твердые фразы, удивленное и виноватое лицо Лидии, закрывшей
руками гримасу брезгливости, скрип зубов Макарова, — Клим уже не сомневался, что Макаров скрипел зубами, должен был скрипеть.
Клим вздрогнул, представив тело Лидии в этих холодных, странно белых
руках. Он встал и начал ходить по комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще сильнее, увидав, что Диомидов повернул к нему
свой синеватый нос и открыл глаза, говоря...
Потом он почувствовал ее легкую
руку на голове
своей, услышал тревожный вопрос...
Он успел разглядеть, что Лидия сидит на постели, торопливо выпутываясь из
своего халата, изломанно мелькают ее
руки; он подошел к ней, опустился на колени.
Он чувствовал, что в нем вспухают значительнейшие мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие слова, вероятно, уже знакомые Лидии. В поисках
своих слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил
руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его
рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
И быстро вытерла глаза. Опасаясь, что он скажет ей нечто неуместное, Клим тоже быстро поцеловал ее сухую, горячую
руку. Потом, расхаживая по
своей комнате, он соображал...
Важно плыли мягко бухающие, сочные вздохи чуткой меди; казалось, что железный, черный язык ожил и сам,
своею силою качается, жадно лижет медь, а звонарь безуспешно ловит его длинными
руками, не может поймать и сам в отчаянии бьет лысым черепом о край колокола.