Неточные совпадения
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров,
сорвать рукою, пальцами, кожу с черепа, не волосы, а — кожу?
— А один… человек
сорвал, вцепился ногтями в затылок толстому рядом со мною и вырвал кусок… кость обнажилась. Он первый и меня ударил…
Климу показалось, что у веселого студента подгибаются ноги; он поддержал его под локоть, а Маракуев, резким движением руки
сорвав повязку с лица, начал отирать ею лоб, виски, щеку, тыкать в глаза себе.
Это прозвучало так обиженно, как будто было сказано не ею. Она ушла, оставив его в пустой, неприбранной комнате, в тишине, почти не нарушаемой робким шорохом дождя. Внезапное решение Лидии уехать, а особенно ее испуг в ответ на вопрос о женитьбе так обескуражили Клима, что он даже не сразу обиделся. И лишь посидев минуту-две в состоянии подавленности,
сорвал очки с носа и, до боли крепко пощипывая усы, начал шагать по комнате, возмущенно соображая...
Все замолчали, подтянулись, прислушиваясь, глядя на Оку, на темную полосу моста, где две линии игрушечно маленьких людей размахивали тонкими руками и,
срывая головы с своих плеч, играли ими, подкидывая вверх.
У Клима задрожали ноги, он присел на землю, ослепленно мигая, пот заливал ему глаза;
сорвав очки, он смотрел, как во все стороны бегут каменщики, плотники и размахивают руками.
Раскрашенный в цвета осени, сад был тоже наполнен красноватой духотой; уже несколько дней жара угрожала дождями, но ветер разгонял облака и,
срывая желтый лист с деревьев, сеял на город пыль.
Ветер, встряхивая деревья,
срывал сухой лист, все быстрее плыли облака, гася и зажигая звезды.
От восторга она потела все обильнее.
Сорвав галстук, расстегнула ворот кофточки...
Косые глаза его бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды как будто пытались
сорвать маски с ряженых. Серое лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо более к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и не сабля в руке, а чернильница у пояса.
Варвара сидела на борту, заинтересованно разглядывая казака, рулевой добродушно улыбался, вертя колесом; он уже поставил баркас носом на мель и заботился, чтоб течение не
сорвало его; в машине ругались два голоса, стучали молотки, шипел и фыркал пар. На взморье, гладко отшлифованном солнцем и тишиною, точно нарисованные, стояли баржи, сновали, как жуки, мелкие суда, мухами по стеклу ползали лодки.
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них
сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно...
Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница,
сорвав шапку с головы, закричал...
«Это они, конечно, потому, что я — свидетель, видел, как они
сорвали замок и разграбили хлеб».
«Мы», — вспомнил он горячее и веское словцо Митрофанова в пасхальную ночь. «Класс», — думал он, вспоминая, что ни в деревне, когда мужики
срывали замок с двери хлебного магазина, ни в Нижнем Новгороде, при встрече царя, он не чувствовал раскольничьей правды учения в классовой структуре государства.
Срывают «всем миром» замок с двери запасного хлебного магазина.
Самгин взглянул на почерк, и рука его, странно отяжелев, сунула конверт в карман пальто. По лестнице он шел медленно, потому что сдерживал желание вбежать по ней, а придя в номер, тотчас выслал слугу, запер дверь и, не раздеваясь, только
сорвав с головы шляпу, вскрыл конверт.
Только на Варшавском вокзале, когда новенький локомотив, фыркнув паром, повернул красные, ведущие колеса, а вагон вздрогнул, покатился и подкрашенное лицо матери уродливо расплылось, стерлось, — Самгин, уже надевший шапку, быстро
сорвал ее с головы, и где-то внутри его тихо и вопросительно прозвучало печальное слово...
Все это было не страшно, но, когда крик и свист примолкли, стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой парень, без шапки, черноволосый,
сорвал шашку с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под ноги лошади.
Ей, наконец, удалось расстегнуть какой-то крючок, и, сбросив холодную шубку на колени Клима,
срывая с головы шляпку, она забегала по комнате, истерически выкрикивая...
Она, видимо, много плакала, веки у нее опухли, белки покраснели, подбородок дрожал, рука дергала блузку на груди;
сорвав с головы компресс, она размахивала им, как бы желая, но не решаясь хлестнуть Самгина по лицу.
Самгин задыхался, хрипел; ловкие руки расстегнули его пальто, пиджак, шарили по карманам,
сорвали очки, и тяжелая ладонь, с размаха ударив его по уху, оглушила.
Самгин видел в дверь, как она бегает по столовой, сбрасывая с плеч шубку,
срывая шапочку с головы, натыкаясь на стулья, как слепая.
Вагон встряхивало, качало, шипел паровоз, кричали люди; невидимый в темноте сосед Клима
сорвал занавеску с окна, обнажив светло-голубой квадрат неба и две звезды на нем; Самгин зажег спичку и увидел пред собою широкую спину, мясистую шею, жирный затылок; обладатель этих достоинств, прижав лоб свой к стеклу, говорил вызывающим тоном...
— Сегодня — пою! Ой, Клим, страшно! Ты придешь? Ты — речи народу говорил? Это тоже страшно? Это должно быть страшнее, чем петь! Я ног под собою не слышу, выходя на публику, холод в спине, под ложечкой — тоска! Глаза, глаза, глаза, — говорила она, тыкая пальцем в воздух. — Женщины — злые, кажется, что они проклинают меня, ждут, чтоб я
сорвала голос, запела петухом, — это они потому, что каждый мужчина хочет изнасиловать меня, а им — завидно!
Он стал подробно рассказывать о своем невольном знакомстве с поручиком, о том, как жестко отнесся поручик к старику жандарму. Но Дуняшу несчастье жандарма не тронуло, а когда Самгин рассказал, как хулиган
сорвал револьвер, — он слышал, что Дуняша прошептала...
Остановясь среди комнаты, глядя в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство, мужиков, которые поднимали колокол «всем миром», других, которые
сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января, московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
Город беспокоился, готовясь к выборам в Думу, по улицам ходили и ездили озабоченные, нахмуренные люди, на заборах пестрели партийные воззвания, члены «Союза русского народа»
срывали их, заклеивали своими.
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов,
сорвав салфетку с шеи, продолжал...
— Можно ли было ожидать, а? Нет, вы скажите: можно ли было ожидать? Вчера — баррикады, а сегодня — п-пакости, а? А все эти поэты… с козой, там… и «Хочу быть смелым», как это? — «Хочу одежды с тебя
сорвать». Вообще — онанизм и свинство!
Марина вышла не очень эффектно: сначала на стене, за стулом, мелькнула ее рука, отбрасывая черный занавес, потом явилась вся фигура, но — боком; прическа ее зацепилась за что-то, и она так резко дернула рукою материю, что
сорвала ее, открыв угол двери. Затем, шагнув вперед, она поклонилась, сказав...
С кушетки свесилась правая рука Лютова, пальцы ее нехорошо изогнуты, растопырены, точно готовились схватить что-то, а указательный вытянут и указывает в пол, почти касаясь его.
Срывая перчатки с рук своих, Алина причитала...
— Вот мы и у пристани! Если вам жарко — лишнее можно снять, — говорил он, бесцеремонно сбрасывая с плеч сюртук. Без сюртука он стал еще более толстым и более остро засверкала бриллиантовая запонка в мягкой рубашке.
Сорвал он и галстук, небрежно бросил его на подзеркальник, где стояла ваза с цветами. Обмахивая платком лицо, высунулся в открытое окно и удовлетворенно сказал...
— Убирайтесь к черту! — закричал Самгин,
сорвав очки с носа, и даже топнул ногой, а Попов, обернув к нему широкую спину свою, шагая к двери, пробормотал невнятное, но, должно быть, обидное.
Над городом, среди мелко разорванных облаков, сияло бледно-голубое небо, по мерзлой земле скользили холодные лучи солнца, гулял ветер,
срывая последние листья с деревьев, — все давно знакомо.
Самгин
сорвал очки с носа, спрашивая...
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы
срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Вьюга все еще бесилась, можно было думать, что это она дергает и раскачивает вагон, пытается
сорвать его с рельс. Локомотив, натужно посвистев, осторожно подтащил поезд к перрону дачного поселка. Самгин вышел из вагона в кипящую холодную пену, она тотчас залепила его очки, заставила снять их.
Рыхлый старик
сорвал очки с носа, размахивал ими в воздухе и, надуваясь, всхрапывая, выкрикивал...
— Ну что — то есть? — сердито откликнулся Дронов. — Ну, — спекуляю разной разностью.
Сорву пяток-десяток тысяч, потом — с меня
сорвут. Игра. Азарт. А что мне еще делать? Вполне приятно и это.