Неточные совпадения
— Это — зачеркни, — приказывала мать и величественно шла из одной
комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось
спросить девочку...
— Вытащили их? —
спросил Клим, помолчав, посмотрев на седого человека в очках, стоявшего среди
комнаты. Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
— Я не помешаю? —
спрашивал он и шел к роялю. Казалось, что, если б в
комнате и не было бы никого, он все-таки
спросил бы, не помешает ли? И если б ему ответили: «Да, помешаете», — он все-таки подкрался бы к инструменту.
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в
комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и, подняв брови, широко открыв глаза,
спрашивал...
Клим покорно ушел, он был рад не смотреть на расплющенного человека. В поисках горничной, переходя из
комнаты в
комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он
спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
На улице он говорил так же громко и бесцеремонно, как в
комнате, и разглядывал встречных людей в упор, точно заплутавшийся, который ищет: кого
спросить, куда ему идти?
— Вот как? —
спросила женщина, остановясь у окна флигеля и заглядывая в
комнату, едва освещенную маленькой ночной лампой. — Возможно, что есть и такие, — спокойно согласилась она. — Ну, пора спать.
Варвара рассказывала, что он по недосмотру ее вошел в
комнату Лидии, когда Маракуев занимался там с учениками, — вошел, но тотчас же захлопнул дверь и потом сердито
спросил Варвару...
«Что же я тут буду делать с этой?» —
спрашивал он себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в
комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она
спросила, тихонько и мягко произнося слова...
— Вы — Клим Самгин? —
спросил он тоном полицейского, неодобрительно осматривая
комнату, Самгина, осмотрел и, указав пальцем на Дмитрия,
спросил...
В ее
комнате стоял тяжелый запах пудры, духов и от обилия мебели было тесно, как в лавочке старьевщика. Она села на кушетку, приняв позу Юлии Рекамье с портрета Давида, и
спросила об отце. Но, узнав, что Клим застал его уже без языка, тотчас же осведомилась, произнося слова в нос...
— Вы уже знаете? —
спросила Татьяна Гогина, входя в
комнату, — Самгин оглянулся и едва узнал ее: в простеньком платье, в грубых башмаках, гладко причесанная, она была похожа на горничную из небогатой семьи. За нею вошла Любаша и молча свалилась в кресло.
— Затем выбегает в соседнюю
комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с!
Спрашивают…
спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
Дьякон замолчал, оглядываясь кровавыми глазами. Изо всех углов
комнаты раздались вопросы, одинаково робкие, смущенные, только сосед Самгина
спросил громко и строго...
Самгин встал, догадываясь, что этот хлыщеватый парень, играющий в революцию, вероятно, попросит его о какой-нибудь услуге, а он не сумеет отказаться. Нахмурясь, поправив очки, Самгин вышел в столовую, Гогин, одетый во фланелевый костюм, в белых ботинках, шагал по
комнате, не улыбаясь, против обыкновения, он пожал руку Самгина и, продолжая ходить,
спросил скучным голосом...
Самгин, облегченно вздохнув, прошел в свою
комнату; там стоял густой запах нафталина. Он открыл окно в сад; на траве под кленом сидел густобровый, вихрастый Аркадий Спивак, прилаживая к птичьей клетке сломанную дверцу,
спрашивал свою миловидную няньку...
Все, кто был в большой
комнате, высунулись из нее, человек с рыжими усами грубовато и не скрывая неприятного удивления,
спросил...
— Глупости, — ответила она, расхаживая по
комнате, играя концами шарфа. — Ты вот что скажи — я об этом Владимира
спрашивала, но в нем семь чертей живут и каждый говорит по-своему. Ты скажи: революция будет?
Макаров отодвинул его и прошел в
комнату, а за ним выдвинулся кудрявый парень и
спросил...
— По форме это, если хотите, — немножко анархия, а по существу — воспитание революционеров, что и требуется. Денег надобно, денег на оружие, вот что, — повторил он, вздыхая, и ушел, а Самгин, проводив его, начал шагать по
комнате, посматривая в окна,
спрашивая себя...
Стоя среди
комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий
спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Отбежала в угол
комнаты,
спрашивая...
— Что — скушная
комната? —
спросила Марина, выплывая из прихожей и остановясь на скрещении дорожек; в капоте из кашемирских шалей она стала еще больше, выше и шире, на груди ее лежали две толстые косы.
— Иноков? Зачем он там? —
спросил Самгин, остановясь среди
комнаты.
— Что же ты молчишь? —
спросила Дуняша очень требовательно; в этот момент коридорный сказал, что «кушать подано в
комнату барыни», и Самгин мог не отвечать.
Когда он вошел в магазин Марины, красивенький Миша, низко поклонясь, указал ему молча на дверь в
комнату. Марина сидела на диване, за самоваром, в руках у нее — серебряное распятие, она ковыряла его головной шпилькой и терла куском замши. Налила чаю, не
спросив — хочет ли он, затем осведомилась...
«Марине, вероятно, понравится философия Томилина», — подумал он и вечером, сидя в
комнате за магазином,
спросил: читала она отчет о лекции?
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В
комнате у окна стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго
спросил...
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей
комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил,
спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Вошла горничная и
спросила: не помешает она мсье, если начнет убирать
комнату? Нет, не помешает.
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в
комнату дежурной горничной,
комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки на плечи ее,
спросил, улыбаясь...
В
комнате стало совсем темно. Самгин тихо
спросил...
— А я — ждал, что вы
спросите об этом, — откликнулся Тагильский, сунул руки в карманы брюк, поддернул их, шагнул к двери в столовую, прикрыл ее, сунул дымный окурок в землю кадки с фикусом. И, гуляя по
комнате, выбрасывая коротенькие ноги смешно и важно, как петух, он заговорил, как бы читая документ...
Люди исчезали из приемной, переходя в другую
комнату, исчезли, оставив за собой синюю пелену дыма. Самгин отказался от чая,
спросил...
Дома его встречало праздничное лицо ‹девицы›. Она очень располнела, сладко улыбалась, губы у нее очень яркие, пухлые, и в глазах светилась неиссякаемо радость. Она была очень антипатична, становилась все более фамильярной, но — Клим Иванович терпел ее, — хорошая работница, неплохо и дешево готовит, держит
комнаты в строгой чистоте. Изредка он
спрашивал ее...