Затем он шел в комнату жены. Она, искривив губы, шипела встречу ему, ее черные глаза, сердито расширяясь,
становились глубже, страшней; Варавка говорил нехотя и негромко...
Неточные совпадения
Клим снял запотевшие очки, тогда огромные шары жидкого опала несколько обесцветились, уплотнились, но
стали еще более неприятны, а огонь, потускнев, ушел
глубже в центры их.
— Совершенно ясно, что культура погибает, потому что люди привыкли жить за счет чужой силы и эта привычка насквозь проникла все классы, все отношения и действия людей. Я — понимаю: привычка эта возникла из желания человека облегчить труд, но она
стала его второй природой и уже не только приняла отвратительные формы, но в корне подрывает
глубокий смысл труда, его поэзию.
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы,
становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на
глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Он
стал думать, что именно с этой девушкой хотелось ему создать какие-то особенные отношения
глубокой, сердечной дружбы, что именно она и только она поможет ему найти себя, остановиться на чем-то прочном.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и, хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы; вещи сомкнулись; в комнате
стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно
глубокой ночью.
Он сознавал, что Марина занимает первое место в его жизни, что интерес к ней растет,
становится настойчивей,
глубже, а она — все менее понятна.
Начали спорить по поводу письма, дым папирос и слов тотчас
стал гуще. На столе кипел самовар, струя серого вара вырывалась из-под его крышки горячей пылью. Чай разливала курсистка Роза Грейман, смуглая, с огромными глазами в
глубоких глазницах и ярким, точно накрашенным ртом.
Снова я торчу в окне. Темнеет; пыль на улице вспухла,
стала глубже, чернее; в окнах домов масляно растекаются желтые пятна огней; в доме напротив музыка, множество струн поют грустно и хорошо. И в кабаке тоже поют; когда отворится дверь, на улицу вытекает усталый, надломленный голос; я знаю, что это голос кривого нищего Никитушки, бородатого старика с красным углем на месте правого глаза, а левый плотно закрыт. Хлопнет дверь и отрубит его песню, как топором.
Лишь на последних 70-100 верстах до устья, то есть там, где меньше всего следует рассчитывать на колонизацию, она
становится глубже и прямее, течение тут тише, порогов и перекатов нет вовсе; здесь может ходить паровой катер и даже мелкосидящий буксирный пароход.
Неточные совпадения
Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась
глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла… Мне
стало жаль ее…
Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким
глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне
стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..
Происшествие этого вечера произвело на меня довольно
глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею; но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и
стал смотреть под ноги.
Сие
глубокое творенье // Завез кочующий купец // Однажды к ним в уединенье // И для Татьяны наконец // Его с разрозненной Мальвиной // Он уступил за три с полтиной, // В придачу взяв еще за них // Собранье басен площадных, // Грамматику, две Петриады, // Да Мармонтеля третий том. // Мартын Задека
стал потом // Любимец Тани… Он отрады // Во всех печалях ей дарит // И безотлучно с нею спит.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во всем теле. В
глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову, хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он,
стало быть, знает про квартиру-то? — подумалось ему вдруг, — и сам же мне и рассказывает!»