Неточные совпадения
Приплюснутый череп, должно быть, мешал Дронову расти вверх, он рос в ширину. Оставаясь низеньким человечком, он
становился широкоплечим, его кости неуклюже торчали вправо, влево, кривизна ног
стала заметней, он двигал локтями так, точно всегда протискивался сквозь тесную
толпу. Клим Самгин находил, что горб не только не испортил бы странную фигуру Дронова, но даже придал бы ей законченность.
Туробоев шел впереди, протискиваясь сквозь непрочную плоть
толпы, за ним, гуськом, продвигались остальные, и чем ближе была мясная масса колокольни, тем глуше
становился жалобный шумок бабьих молитв, слышнее внушительные голоса духовенства, служившего молебен.
Он различал, что под тяжестью
толпы земля волнообразно зыблется, шарики голов подпрыгивают, точно зерна кофе на горячей сковороде; в этих судорогах было что-то жуткое, а шум постепенно
становился похожим на заунывное, но грозное пение неисчислимого хора.
На улице было людно и шумно, но еще шумнее
стало, когда вышли на Тверскую. Бесконечно двигалась и гудела
толпа оборванных, измятых, грязных людей. Негромкий, но сплошной ропот стоял в воздухе, его разрывали истерические голоса женщин. Люди устало шли против солнца, наклоня головы, как бы чувствуя себя виноватыми. Но часто, когда человек поднимал голову, Самгин видел на истомленном лице выражение тихой радости.
— Развлекается! Ой, какая она
стала… отчаянная! Ты ее не узнаешь. Вроде солдатки-вдовы, есть такие в деревнях. Но красива — неописуемо! Мужчин около нее —
толпа. Она с Лидой скоро приедут, ты знаешь? — Она встала, посмотрела в зеркало. — Надо умыться. Где это?
Самгин, не ответив, налил вина в его стакан. Количество ряженых возросло,
толпа стала пестрее, веселей, и где-то близко около двери уже задорно кричал Лютов...
И вдруг Иван Петрович Митрофанов
стал своим человеком у Самгиных. Как-то утром, идя в Кремль, Самгин увидал, что конец Никитской улицы туго забит
толпою людей.
Он
стал расталкивать товарищей локтями и плечами, удивительно легко, точно ветер траву, пошатывая людей. Вытолкнув Самгина из гущи
толпы, он сказал...
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и
стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над
толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно — трижды сказал...
Захлестывая панели,
толпа сметала с них людей, но сама как будто не росла, а,
становясь только плотнее, тяжелее, двигалась более медленно. Она не успевала поглотить и увлечь всех людей, многие прижимались к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте
толпы, вышел на Дворцовую площадь и увидал, что люди впереди его
становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они падают на колени, падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Обе фигурки на фоне огромного дворца и над этой тысячеглавой, ревущей
толпой были игрушечно маленькими, и Самгину казалось, что чем лучше видят люди игрушечность своих владык, тем сильнее
становится восторг людей.
Да, царь исчез. Снова блеснули ледяные стекла дверей;
толпа выросла вверх, быстро начала расползаться, сразу
стало тише.
Долго и с трудом пробивались сквозь
толпу; она
стала неподвижней. Человек с голым черепом трубил...
«В сущности, он идет против себя», — подумал Самгин, снова присматриваясь к
толпе; она
становилась теснее, теплее.
Но уже стена солдат разломилась на две части, точно открылись ворота, на площадь поскакали рыжеватые лошади, брызгая комьями снега, заорали, завыли всадники в белых фуражках, размахивая саблями;
толпа рявкнула, покачнулась назад и
стала рассыпаться на кучки, на единицы, снова ужасая Клима непонятной медленностью своего движения.
Затем Самгин видел, как отступавшая
толпа точно уперлась во что-то и вдруг, единодушно взревев, двинулась вперед, шагая через трупы, подбирая раненых; дружно треснул залп и еще один, выскочили солдаты, стреляя, размахивая прикладами, тыкая штыками, — густейшим потоком люди, пронзительно воя, побежали вдоль железной решетки сквера, перепрыгивая через решетку, несколько солдат
стали стрелять вдоль Невского.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над
толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту
стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
— Долой самодержавие! — кричали всюду в
толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали лошади, точно каменная и замороженная земля под ними
стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево, люди, уклоняясь от ударов, свистели, кричали...
Самгин шел бездумно, бережно охраняя чувство удовлетворения, наполнявшее его, как вино стакан. Было уже синевато-сумрачно, вспыхивали огни,
толпы людей, густея,
становились шумливей. Около Театральной площади из переулка вышла группа людей, человек двести, впереди ее — бородачи, одетые в однообразные поддевки; выступив на мостовую, они угрюмо, но стройно запели...
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы
стали неузнаваемы, и непонятно было, как могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей
толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки ветра с крыш домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна были открыты, из них вырывались, трепетали над
толпой красные куски материи.
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый человек, бесцеремонно расталкивая людей; за ним, расщепляя
толпу, точно клином, быстро пошли студенты, рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, —
толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно. Люди вокруг Самгина отодвинулись друг от друга,
стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса людей.
Пение удалялось, пятна флагов темнели, ветер нагнетал на людей острый холодок; в
толпе образовались боковые движения направо, налево; люди уже, видимо, не могли целиком влезть в узкое горло улицы, а сзади на них все еще давила неисчерпаемая масса, в сумраке она
стала одноцветно черной, еще плотнее, но теряла свою реальность, и можно было думать, что это она дышит холодным ветром.
Вдруг
стало тише, — к
толпе подошел большой толстый человек, в черном дубленом полушубке, и почти все обернулись к нему.
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски, и тотчас вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все были невесомы, проницаемы, как тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их
становилось все больше, все они были горячие, и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной
толпе.
Толпа прошла, но на улице
стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
Говор
толпы становился как будто тише, когда появлялись особенно оригинальные экипажи.
Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин
становилось как будто все больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две женщины, против них тучный, лысый человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к
толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму хоровую силу.
С приближением старости Клим Иванович Самгин утрачивал близорукость, зрение
становилось почти нормальным, он уже носил очки не столько из нужды, как по привычке; всматриваясь сверху в лицо
толпы, он достаточно хорошо видел над темно-серой массой под измятыми картузами и шапками костлявые, чумазые, закоптевшие, мохнатые лица и пытался вылепить из них одно лицо.
Свирепо рыча, гудя, стреляя, въезжали в гущу
толпы грузовики, привозя генералов и штатских людей, бережливо выгружали их перед лестницей, и каждый такой груз как будто понижал настроение
толпы, шум
становился тише, лица людей задумчивее или сердитей, усмешливее, угрюмей. Самгин ловил негромкие слова...