Неточные совпадения
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор
стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали,
ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Клим вскочил с постели, быстро оделся и выбежал
в столовую, но
в ней было темно, лампа горела только
в спальне матери. Варавка
стоял в двери, держась за косяки, точно распятый, он был
в халате и
в туфлях на голые
ноги, мать торопливо куталась
в капот.
Пообедав, он пошел
в мезонин к Дронову, там уже
стоял, прислонясь к печке, Макаров, пуская
в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе, а Дронов, поджав
ноги под себя, уселся на койке
в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
На висках, на выпуклом лбу Макарова блестел пот, нос заострился, точно у мертвого, он закусил губы и крепко закрыл глаза.
В ногах кровати
стояли Феня с медным тазом
в руках и Куликова с бинтами, с марлей.
Вначале ее восклицания показались Климу восклицаниями удивления или обиды.
Стояла она спиною к нему, он не видел ее лица, но
в следующие секунды понял, что она говорит с яростью и хотя не громко, на низких нотах, однако способна оглушительно закричать, затопать
ногами.
Сложив щепотью тоненькие, острые пальцы, тыкала ими
в лоб, плечи, грудь Клима и тряслась, едва
стоя на
ногах, быстро стирая ладонью слезы с лица.
Когда Иноков
стоял,
в нем обнаруживалось нечто клинообразное: плечи — широкие, а таз — узкий,
ноги — тонкие.
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу,
постоял минуту, глядя
в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый мужик с деревянной
ногой заступил ему дорогу.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот
стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной
ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув
в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти
в ухо...
Невыспавшиеся девицы
стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него, на светлой воде, Клим видел знакомые лица девушек неразличимо похожими; Макаров,
в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами, сидел на песке у
ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней осени, она, не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные слова. Он и говорил,
стоя с рюмкой
в руках против дьякона, который, согнувшись, смотрел под
ноги ему.
Взлетела
в воздух широкая соломенная шляпа, упала на землю и покатилась к
ногам Самгина, он отскочил
в сторону, оглянулся и вдруг понял, что он бежал не прочь от катастрофы, как хотел, а задыхаясь,
стоит в двух десятках шагов от безобразной груды дерева и кирпича;
в ней вздрагивают, покачиваются концы досок, жердей.
Сигару курил,
стоя среди комнаты, студент
в сюртуке, высокий, с кривыми
ногами кавалериста; его тупой, широкий подбородок и бритые щеки казались черными, густые усы лихо закручены; он важно смерил Самгина выпуклыми, белыми глазами, кивнул гладко остриженной, очень круглой головою и сказал басом...
—
Постойте — я забыл
в ресторане интересную книгу и перчатки, — пробормотал Тагильский, щупая карманы и глядя на
ноги, точно он перчатки носил на
ногах. — Воротимтесь? — предложил он. — Это недалеко. Выпьем бутылку вина, побеседуем, а?
После обеда
в комнате Клима у стены столбом
стоял Дмитрий, шевелил пальцами
в карманах брюк и, глядя под
ноги себе, неумело пытался выяснить что-то.
Оттолкнувшись плечом от косяка двери, он пошатнулся, навалился на Самгина, схватил его за плечо. Он был так пьян, что едва
стоял на
ногах, но его косые глаза неприятно ярко смотрели
в лицо Самгина с какой-то особенной зоркостью, даже как будто с испугом.
Сидел он засунув длинные
ноги в грязных сапогах под стул, и казалось, что он не сидит, а
стоит на коленях.
— Нет, иногда захожу, — неохотно ответил Стратонов. — Но, знаете, скучновато. И — между нами — «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», это так! Но дальше я не согласен. Или вы
стоите на пути грешных,
в целях преградить им путь, или — вы идете
в ногу с ними. Вот-с. Прейс — умница, — продолжал он, наморщив нос, — умница и очень знающий человек, но стадо, пасомое им, — это все разговорщики, пустой народ.
Снимая пальто, Самгин отметил, что кровать
стоит так же
в углу, у двери, как
стояла там, на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За кроватью,
в ногах ее, карточный стол с кривыми ножками, на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция с Христа Габриеля Макса.
Он встал,
ноги его дрожали, а руками он тыкал судорожно
в воздух, точно что-то отталкивая,
стоял, топая
ногой, и кричал...
Клим Самгин, бросив на стол деньги, поспешно вышел из зала и через минуту, застегивая пальто,
стоял у подъезда ресторана. Три офицера, все с праздничными лицами, шли
в ногу, один из них задел Самгина и весело сказал...
Кричавший
стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на
ногах его были огромные ботики, обладавшие самостоятельным движением, — они съезжали с парты. Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом
в парту, стуча кулаком по ней,
стоял толстый человек, закинув голову так, что на шее у него образовалась складка, точно калач; он гудел...
Кочегар остановился, но расстояние между ним и рабочими увеличивалось, он
стоял в позе кулачного бойца, ожидающего противника, левую руку прижимая ко груди, правую, с шапкой, вытянув вперед. Но рука упала, он покачнулся, шагнул вперед и тоже упал грудью на снег, упал не сгибаясь, как доска, и тут, приподняв голову, ударяя шапкой по снегу, нечеловечески сильно заревел, посунулся вперед, вытянул
ноги и зарыл лицо
в снег.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина,
стоя на коленях, перевязывала ему
ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами
ноги, говоря негромко, неуверенно...
Толпа выла, ревела, грозила солдатам кулаками, некоторые швыряли
в них комьями снега, солдаты, держа ружья к
ноге,
стояли окаменело, плотнее, чем раньше, и все как будто выросли.
Самгина подбросило, поставило на
ноги. Все
стояли, глядя
в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Лютов, обняв Самгина за талию, прижимаясь к нему, вскинул голову, закрыв глаза, источая из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
Он
стоял в пальто,
в шапке,
в глубоких валяных ботиках на
ногах и, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки. Оказалось, что он провел ночь у роженицы,
в этой же улице.
«Я слежу за собой, как за моим врагом», — возмутился он, рывком надел шапку, гневно сунул
ноги в галоши, вышел на крыльцо кухни,
постоял, прислушался к шуму голосов за воротами и решительно направился на улицу.
Нагнулся и сунул штык, точно ухват
в печку,
в тело Дьякона; старик опрокинулся, палка упала к
ногам штатского, — он
стоял и выдергивал штык.
Клим почувствовал, что у него темнеет
в глазах, подгибаются
ноги. Затем он очутился
в углу маленькой комнаты, — перед ним
стоял Гогин, держа
в одной руке стакан, а другой прикладывая к лицу его очень холодное и мокрое полотенце...
Он легко, к своему удивлению, встал на
ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик
в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя
в кабинете на диване; пред ним
стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце
в эмалированный таз.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под
ноги себе,
в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Самгин, оглушенный,
стоял на дрожащих
ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились
в полукруг; несколько человек
стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина,
стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с
ноги на
ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
Над крыльцом дугою изгибалась большая, затейливая вывеска, — на белом поле красной и синей краской были изображены: мужик
в странной позе — он
стоял на одной
ноге, вытянув другую вместе с рукой над хомутом, за хомутом — два цепа; за ними — большой молоток; дальше — что-то непонятное и — девица с парнем; пожимая друг другу руки, они целовались.
— Пермякова и Марковича я знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня, одна — алгебре, другая — истории: они вошли
в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и
ногой в грудь, когда он
стоял на коленях перед нею.
Вскочил Захарий и, вместе с высоким, седым человеком, странно легко поднял ее, погрузил
в чан, — вода выплеснулась через края и точно обожгла
ноги людей, — они взвыли, закружились еще бешенее, снова падали, взвизгивая, тащились по полу, — Марина
стояла в воде неподвижно, лицо у нее было тоже неподвижное, каменное.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих
ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго
стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
«Да, вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же мысль,
в одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал
в могилу мерзлые комья земли, а Орехова бросила один, — но большой. Дронов
стоял, сунув шапку под мышку, руки
в карманы пальто, и красными глазами смотрел под
ноги себе.
Шел он медленно, глядя под
ноги себе, его толкали, он покачивался, прижимаясь к стене вагона, и секунды
стоял не поднимая головы, почти упираясь
в грудь свою широким бритым подбородком.
Сидя на скамье, Самгин пытался снять ботики, они как будто примерзли к ботинкам, а пальцы
ног нестерпимо ломило. За его усилиями наблюдал, улыбаясь ласково, старичок
в желтой рубахе. Сунув большие пальцы рук за [пояс], кавказский ремень с серебряным набором, он
стоял по-солдатски, «пятки — вместе, носки — врозь», весь гладенький, ласковый, с аккуратно подстриженной серой бородкой, остроносый, быстроглазый.
В большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком
стоял на длинных
ногах, спрятав руки
в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо
в широкой раме черной бороды.
В тени группы молодых берез
стояла на высоких
ногах запряженная
в крестьянскую телегу длинная лошадь с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то была белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая голова бессильно и низко опущена к земле,
в провалившейся глазнице тускло блестит мутный, влажный глаз.
Самгин привстал на пальцах
ног, вытянулся и через головы людей увидал: прислонясь к стене,
стоит высокий солдат с забинтованной головой, с костылем под мышкой, рядом с ним — толстая сестра милосердия
в темных очках на большом белом лице, она молчит, вытирая губы углом косынки.