Неточные совпадения
Варавки жили
на этой квартире уже третий год, но казалось, что они поселились только вчера, все вещи
стояли не
на своих местах, вещей было недостаточно, комната казалась пустынной, неуютной.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор
стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал
свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались
на одной подтяжке, другую он накрутил
на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая
свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел
на Игоря с неприятным удивлением, а Игорь
стоял неподвижно, но казалось, что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так же звонко сказал...
Он ушел в
свою комнату с уверенностью, что им положен первый камень пьедестала,
на котором он, Самгин, со временем, встанет монументально. В комнате
стоял тяжелый запах масла, — утром стекольщик замазывал
на зиму рамы, — Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал...
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата
стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки
на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у
своего лица, говорил вполголоса...
Она любила дарить ему книги, репродукции с модных картин, подарила бювар,
на коже которого был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее было много смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо, и
своей веры в бога.
Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.
Он лениво опустился
на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще
стоял, зажав бородку
свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой в лицо
свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут в сторону мельницы.
Клим вышел
на террасу, перед нею
стоял мужик с деревянной ногой и, подняв меховое лицо
свое, говорил, упрашивая...
Они, трое,
стояли вплоть друг к другу, а
на них, с высоты тяжелого тела
своего, смотрел широкоплечий Витте, в плечи его небрежно и наскоро была воткнута маленькая голова с незаметным носиком и негустой, мордовской бородкой.
Дня через три, вечером, он
стоял у окна в
своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек в пальто из парусины, в белой фуражке, с маленьким чемоданом в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее
на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
А Дунаев слушал, подставив ухо
на голос оратора так, как будто Маракуев
стоял очень далеко от него; он сидел
на диване, свободно развалясь, положив руку
на широкое плечо угрюмого соседа
своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит
на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
Варвара явилась после одиннадцати часов. Он услышал ее шаги
на лестнице и сам отпер дверь пред нею, а когда она, не раздеваясь, не сказав ни слова, прошла в
свою комнату, он, видя, как неверно она шагает, как ее руки ловят воздух, с минуту
стоял в прихожей, чувствуя себя оскорбленным.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он пошел в спальню, зажег огонь,
постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев
на кровать
свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Самгин, облегченно вздохнув, прошел в
свою комнату; там
стоял густой запах нафталина. Он открыл окно в сад;
на траве под кленом сидел густобровый, вихрастый Аркадий Спивак, прилаживая к птичьей клетке сломанную дверцу, спрашивал
свою миловидную няньку...
Самгин приостановился, пошел тише, у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они
стоят на панели у ворот или повешены
на воротах. Фонарей было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать
свою ненужность. Но, может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять в человека, который поравняется с фонарем.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной рукой,
стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух
на лицо
свое;
на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом
стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока
свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою
на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
Бородатый человек в золотых очках,
стоя среди зала, размахивая салфеткой над
своей головой, сказал, как брандмейстер
на пожаре...
Солдат упал вниз лицом, повернулся
на бок и стал судорожно щупать
свой живот. Напротив, наискось,
стоял у ворот такой же маленький зеленоватый солдатик, размешивал штыком воздух, щелкая затвором, но ружье его не стреляло. Николай, замахнувшись ружьем, как палкой, побежал
на него; солдат, выставив вперед левую ногу, вытянул ружье, стал еще меньше и крикнул...
Он легко, к
своему удивлению, встал
на ноги, пошатываясь, держась за стены, пошел прочь от людей, и ему казалось, что зеленый, одноэтажный домик в четыре окна все время двигается пред ним, преграждая ему дорогу. Не помня, как он дошел, Самгин очнулся у себя в кабинете
на диване; пред ним
стоял фельдшер Винокуров, отжимая полотенце в эмалированный таз.
У ворот
своего дома
стоял бывший чиновник казенной палаты Ивков, тайный ростовщик и сутяга, —
стоял и смотрел в небо, как бы нюхая воздух. Ворон и галок в небе сегодня значительно больше. Ивков, указывая пальцем
на баррикаду, кричит что-то и смеется, — кричит он штабс-капитану Затесову, который наблюдает, как дворник его, сутулый старичок, прилаживает к забору оторванную доску.
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял
на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к
своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве,
на вокзале: там он
стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая
на ладони серебряные монеты;
на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз
на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Деловую речь адвоката Безбедов выслушал,
стоя вполоборота к нему, склонив голову
на плечо и держа стакан с вином
на высоте
своего подбородка.
Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона
стояла на длинных жердях, жерди лежали
на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, — Самгин видел, что они несут тяжелую ношу
свою легко.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем,
стоя посредине
своей комнаты, закурил, решив идти
на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Открыв глаза, он увидал лицо
свое в дыме папиросы отраженным
на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента:
стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит
на себя, точно
на незнакомого.
«Вероятно, шут
своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел
на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов.
На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу,
на борту ее
стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел
на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы
стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой
своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним
стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала.
На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир
на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать
свои мысли.
На товарищей
своих он пренебрежительно махнул рукой: они
стояли по обе стороны двери, как стража.