Неточные совпадения
И каждый вечер из флигеля в глубине двора величественно являлась Мария Романовна, высокая, костистая, в черных очках,
с обиженным
лицом без губ и в кружевной черной шапочке на полуседых волосах, из-под шапочки строго торчали большие, серые уши.
Явился толстенький человечек
с голым черепом,
с желтым
лицом без усов и бровей, тоже как будто уродливо распухший мальчик; он взмахнул руками, и все полосатые отчаянно запели...
Белое
лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку,
с желтой лентой в конце.
В комнате, ярко освещенной большой висячей лампой, полулежала в широкой постели, среди множества подушек, точно в сугробе снега, черноволосая женщина
с большим носом и огромными глазами на темном
лице.
— Сдаюсь, — выл Варавка и валился на диван, давя своих врагов.
С него брали выкуп пирожными, конфектами, Лида причесывала его растрепанные волосы, бороду, помуслив палец свой, приглаживала мохнатые брови отца, а он, исхохотавшийся до изнеможения, смешно отдувался, отирал платком потное
лицо и жалобно упрекал...
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое
лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала
с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась
с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он
с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское
лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали, в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Вытирая шарфом
лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах, давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял
с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных, хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу на французском языке
с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом
с портретами смешно и плохо причесанных людей,
лицо одного из них было сплошь зачерчено синим карандашом.
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить
с книжкой в руках,
с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном
лице,
с неизменной любовью к бульону из курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом
с Дмитрием, крепко прижав его к себе;
лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез
с брюк своих, сказал Климу...
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом
лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а
с головы матери на спину ее красиво стекали золотыми ручьями лунные волосы.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда
с таким
лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек в темных очках; затем приехал на трескучей пролетке Ксаверий Ржига
с виолончелью, тощий, кривоногий,
с глазами совы на костлявом, бритом
лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
Она стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом,
с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки.
Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
Он поздоровался
с ним небрежно, сунув ему руку и тотчас же спрятав ее в карман; он снисходительно улыбнулся в
лицо врага и, не сказав ему ни слова, пошел прочь.
Она убежала. Сомовы отвели Клима в кухню, чтобы смыть кровь
с его разбитого
лица; сердито сдвинув брови, вошла Вера Петровна, но тотчас же испуганно крикнула...
Клим испугался, увидев наклонившееся и точно падающее на него
лицо с обостренными скулами и высунутым вперед, как у собаки, подбородком; схватясь рукою за перила, он тоже медленно стал спускаться вниз, ожидая, что Варавка бросится на него, но Борис прошел мимо, повторив громче, сквозь зубы...
Встречу непонятно, неестественно ползла, расширяясь, темная яма, наполненная взволнованной водой, он слышал холодный плеск воды и видел две очень красные руки; растопыривая пальцы, эти руки хватались за лед на краю, лед обламывался и хрустел. Руки мелькали, точно ощипанные крылья странной птицы, между ними подпрыгивала гладкая и блестящая голова
с огромными глазами на окровавленном
лице; подпрыгивала, исчезала, и снова над водою трепетали маленькие, красные руки. Клим слышал хриплый вой...
Был момент, когда Клим подумал — как хорошо было бы увидеть Бориса
с таким искаженным, испуганным
лицом, таким беспомощным и несчастным не здесь, а дома. И чтобы все видели его, каков он в эту минуту.
Очнулся он дома, в постели, в жестоком жару. Над ним, расплываясь, склонялось
лицо матери,
с чужими глазами, маленькими и красными.
Явно Дронов держался не только
с учителями, но даже
с некоторыми из учеников, сыновьями влиятельных
лиц, заискивающе, но сквозь его льстивые речи, заигрывающие улыбки постоянно прорывались то ядовитые, то небрежные словечки человека, твердо знающего истинную цену себе.
Затем снова начинал смешить нелепыми словами, комическими прыжками и подмигивал жене своей, которая самозабвенно,
с полусонной улыбкой на кукольном
лице, выполняла фигуры кадрили.
Торопливо вбегала Таня Куликова, ее незначительное,
с трудом запоминаемое
лицо при виде Томилина темнело, как темнеют от старости фаянсовые тарелки.
Но Клим уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку,
с круглым, бледным
лицом,
с густыми тенями в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она работает «по домам».
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина
с суховатым, гордым
лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила
с ним, как
с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
Там явился длинноволосый человек
с тонким, бледным и неподвижным
лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но одет по-мужицки в серый, домотканого сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны.
Его все слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв рот и не мигая — смотрел в неясное
лицо оратора
с таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
Лицо человека, одетого мужиком, оставалось неподвижным, даже еще более каменело, а выслушав речь, он тотчас же начинал
с высокой ноты и
с амвона...
Немая и мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем чувство брезгливости; он был согласен
с Лидией, которая резко сказала, что в беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее голые колени и
лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.
Тогда этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица
с угрями на
лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не только потому, что тихие, незаметные люди вообще были приятны: они не спрашивали ни о чем, ничего не требовали.
В стене
с треском лопнули обои, в щель приоткрытой двери высунулось испуганное
лицо свояченицы писателя.
У стены прислонился черный диван
с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова, в золотом багете сидел тучный Герцен, положив одну ногу на колено свое, рядом
с ним — суровое, бородатое
лицо Салтыкова.
Клим подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной руке стакан
с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая губы, смотрел в
лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз
с опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо...
Землистого цвета
лицо, седые редкие иглы подстриженных усов, голый, закоптевший череп
с остатками кудрявых волос на затылке, за темными, кожаными ушами, — все это делало его похожим на старого солдата и на расстриженного монаха.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить
с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо
с гостем, Маргарита заглядывала в
лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
За нею уже ухаживал седой артиллерист, генерал, вдовец, стройный и красивый,
с умными глазами, ухаживал товарищ прокурора Ипполитов, маленький человечек
с черными усами на смуглом
лице, веселый и ловкий.
Приподнявшись
с подушки, Рита села и, надевая рубашку, прикрыв ею
лицо, заговорила сочувственно...
Климу хотелось отстегнуть ремень и хлестнуть по
лицу девушки, все еще красному и потному. Но он чувствовал себя обессиленным этой глупой сценой и тоже покрасневшим от обиды, от стыда,
с плеч до ушей. Он ушел, не взглянув на Маргариту, не сказав ей ни слова, а она проводила его укоризненным восклицанием...
Работало человек двадцать пыльных людей, но из них особенно выделялись двое: кудрявый, толстогубый парень
с круглыми глазами на мохнатом
лице, сером от пыли, и маленький старичок в синей рубахе, в длинном переднике.
Однажды, придя к учителю, он был остановлен вдовой домохозяина, — повар умер от воспаления легких. Сидя на крыльце, женщина веткой акации отгоняла мух от круглого, масляно блестевшего
лица своего. Ей было уже лет под сорок; грузная,
с бюстом кормилицы, она встала пред Климом, прикрыв дверь широкой спиной своей, и, улыбаясь глазами овцы, сказала...
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное
лицо Макарова
с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
Озадаченный Клим не успел ответить, —
лицо Лидии вздрогнуло, исказилось, она встряхнула головою и, схватив ее руками, зашептала
с отчаянием...
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по
лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться
с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился
с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого
лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Он смотрел в ее серьезное
лицо, в печальные глаза, ему хотелось сказать ей очень злые слова, но они не сползали
с языка.
Студент университета, в длинном, точно кафтан, сюртуке, сероглазый,
с мужицкой, окладистой бородою, стоял среди комнаты против щеголевато одетого в черное стройного человека
с бледным
лицом; держась за спинку стула и раскачивая его, человек этот говорил
с подчеркнутой любезностью, за которой Клим тотчас услышал иронию...
У рояля, разбирая ноты, сидел маленький, сильно сутулый человек в чалме курчавых волос, черные волосы отливали синевой, а
лицо было серое,
с розовыми пятнами на скулах.
Отрицательный ответ удивил его, он снял
с унылого носа дымчатое пенсне и, покашливая, мигая, посмотрел в
лицо Клима опухшими глазами так, точно спрашивал...
Он злился. Его раздражало шумное оживление Марины, и почему-то была неприятна встреча
с Туробоевым. Трудно было признать, что именно вот этот человек
с бескровным
лицом и какими-то кричащими глазами — мальчик, который стоял перед Варавкой и звонким голосом говорил о любви своей к Лидии. Неприятен был и бородатый студент.