Неточные совпадения
— Чертище, — называл он инженера и рассказывал о нем: Варавка сначала был ямщиком, а потом — конокрадом, оттого и разбогател. Этот
рассказ изумил Клима до немоты, он знал, что Варавка сын помещика, родился в Кишиневе, учился в Петербурге и Вене, затем приехал сюда в город и живет здесь уж седьмой год. Когда он возмущенно рассказал это Дронову,
тот, тряхнув головой, пробормотал...
— Ведь у нас не произносят: Нестор, а — Нестер, и мне пришлось бы подписывать
рассказы Нестерпимов. Убийственно. К
тому же теперь в моде производить псевдонимы по именам жен: Верин, Валин, Сашин, Машин…
Повторялось
то же, что было с книгами:
рассказы Клима о прочитанном были подробны, точны, но яркое исчезало.
— Это теперь называется поумнением, — виновато объяснил Катин. — Есть даже
рассказ на
тему измены прошлому, так и называется: «Поумнел». Боборыкин написал.
— На кой дьявол нужна наша интеллигенция при таком мужике? Это все равно как деревенские избы перламутром украшать. Прекраснодушие, сердечность, романтизм и прочие пеперменты, уменье сидеть в тюрьмах, жить в гиблых местах ссылки, писать трогательные
рассказы и статейки. Страстотерпцы, преподобные и
тому подобные. В общем — незваные гости.
По праздникам из села являлись стаи мальчишек, рассаживаясь по берегу реки, точно странные птицы, они молча, сосредоточенно наблюдали беспечную жизнь дачников. Одного из них, быстроглазого, с головою в мелких колечках черных волос, звали Лаврушка, он был сирота и, по
рассказам прислуги, замечателен
тем, что пожирал птенцов птиц живыми.
Забавно было наблюдать колебание ее симпатии между madame Рекамье и madame Ролан, портреты
той и другой поочередно являлись на самом видном месте среди портретов других знаменитостей, и по
тому, которая из двух француженок выступала на первый план, Самгин безошибочно определял, как настроена Варвара: и если на видном месте являлась Рекамье, он говорил, что искусство — забава пресыщенных, художники — шуты буржуазии, а когда Рекамье сменяла madame Ролан, доказывал, что Бодлер революционнее Некрасова и
рассказы Мопассана обнажают ложь и ужасы буржуазного общества убедительнее политических статей.
Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая
рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но
тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние слова ее погасили это чувство. Помолчав, он спросил вполголоса...
Мужики, конечно, жаловались на малоземелье, на податную тяготу, на фабрики, которые «портят народ», жаловались они почти
теми же словами, как в
рассказах мужиколюбивых писателей.
Прервав
рассказ, Гогина начала уговаривать Любашу идти домой и лечь, но
та упрямо и сердито отказалась.
— На эту
тему я читала
рассказ «Веревка», — сказала она. — Не помню — чей? Кажется, автор — женщина, — задумчиво сказала она, снова отходя к окну, и спросила: — Чего же вы хотите?
Он значительно расширил
рассказ о воскресенье
рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними, говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о
том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он говорил гораздо больше, чем знал о нем.
Но и
рассказ Инокова о
том, что в него стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это было? Он пошел в столовую, там, в сумраке, летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая сестра милосердия.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не свои — чужие; свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» —
то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный
рассказ свой.
Тут Самгин пожаловался: жизнь слишком обильна эпизодами, вроде
рассказа Таисьи о
том, как ее истязали; каждый из них вторгается в душу, в память, возбуждает…
Рассказывала она почти
то же, что и ее племянник. Тон ее
рассказов Самгин определил как тон человека, который, побывав в чужой стране, оценивает жизнь иностранцев тоже с высоты какой-то голубятни.
Не понравился Самгину истерический и подозрительный пессимизм «
Тьмы»; предложение героя «
Тьмы» выпить за
то, чтоб «все огни погасли», было возмутительно, и еще более возмутил Самгина крик: «Стыдно быть хорошим!» В общем же этот
рассказ можно было понять как сатиру на литературный гуманизм.
«Я — не Иванов, не Ефимов, а — Самгин. Фамилия — редкая. Самгин? Это
тот, который… Я — беззащитен», — тревожно соображал Самгин. Тагильский прервал его
рассказ...
— Утомил я вас
рассказами. Бывают такие капризы памяти, — продолжал он, разливая вино по стаканам. — Иногда вспоминают, вероятно, для
того, чтоб скорее забыть. Разгрузить память.
Самгин выслушал
рассказ как один из анекдотов, которые сочиняются для
того, чтоб иллюстрировать глупость администраторов.
— В нашей воле дать политику парламентариев в форме объективного
рассказа или под соусом критики. Соус, конечно, будет политикой. Мораль — тоже. Но о
том, что литераторы бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже можно говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
Самгин отметил, что она рассказывает все веселее и с
тем удовольствием, которое всегда звучит в
рассказах людей о пороках и глупости знакомых.
«Едва ли в деревне есть люди, которых она жалеет… Может быть, она выдвигает людей вперед только для
того, чтоб избавиться от них… Играет на их честолюбии. Сознательно и бессознательно играет». Утешительно вспомнились
рассказы Чехова и Бунина о мужиках…
Неточные совпадения
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три
рассказа страшные // И горячо заспорили // О
том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. //
То был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Никакого преднамеренного глумления в
рассказе его не замечается; напротив
того, во многих местах заметно даже сочувствие к бедным ошеломляемым.
Стало быть, если допустить глуповцев рассуждать,
то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого (см. выше
рассказ"Органчик")?
Начались справки, какие меры были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (а быть может, и умышленно уничтоженными),
то пришлось удовольствоваться изустными преданиями и
рассказами.
Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже подписаны) и имеют
то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совершенно верное понятие о современном положении русской орфографии и, во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и образнее, нежели даже
рассказы «Летописца».