Неточные совпадения
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке,
поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился
тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
Но добродушного, неуклюжего Дмитрия любили за
то, что он позволял командовать собой, никогда не
спорил, не обижался, терпеливо и неумело играл самые незаметные, невыгодные роли.
Споры с Марьей Романовной кончились
тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни с кем, шагая величественно, как всегда, держа в одной руке саквояж с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого кота.
И чем более наблюдал он любителей
споров и разногласий,
тем более подозрительно относился к ним. У него возникало смутное сомнение в праве и попытках этих людей решать задачи жизни и навязывать эти решения ему. Для этого должны существовать другие люди, более солидные, менее азартные и уже во всяком случае не полубезумные, каков измученный дядя Яков.
Спор становился все раздраженней, сердитее, и чем более возвышались голоса несогласных,
тем более упрямо, угрюмо говорил Томилин. Наконец он сказал...
Дома было скучновато, пели все
те же романсы, дуэты и трио, все так же Кутузов сердился на Марину за
то, что она детонирует, и так же он и Дмитрий
спорили с Туробоевым, возбуждая и у Клима желание задорно крикнуть им что-то насмешливое.
Его особенно занимали
споры на
тему: вожди владеют волей масс или масса, создав вождя, делает его орудием своим, своей жертвой? Мысль, что он, Самгин, может быть орудием чужой воли, пугала и возмущала его. Вспоминалось толкование отцом библейской легенды о жертвоприношении Авраама и раздраженные слова Нехаевой...
Лекции,
споры, шепоты, весь хаотический шум сотен молодежи, опьяненной жаждой жить, действовать, — все это так оглушало Самгина, что он не слышал даже мыслей своих. Казалось, что все люди одержимы безумием игры,
тем более увлекающей их, чем более опасна она.
— Закройте окно, а
то налетит серая дрянь, — сказала она. Потом, прислушиваясь к
спору девиц на диване, посмотрев прищуренно в широкую спину Инокова, вздохнула...
Было что-то голодное, сладострастное и, наконец, даже смешное в
той ярости, с которой эти люди
спорили.
— «Одних уж нет, а
те далече» от действительности, — ответил Туробоев, впервые за все время
спора усмехнувшись.
— Я часто соглашаюсь с тобой, но это для
того, чтоб не
спорить. С тобой можно обо всем
спорить, но я знаю, что это бесполезно. Ты — скользкий… И у тебя нет слов, дорогих тебе.
— Из Брянска попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел.
Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался
тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть в ножны. А я —
тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
Он видел, что Макаров уже не
тот человек, который ночью на террасе дачи как бы упрашивал, умолял послушать его домыслы. Он держался спокойно, говорил уверенно. Курил меньше, но, как всегда, дожигал спички до конца. Лицо его стало жестким, менее подвижным, и взгляд углубленных глаз приобрел выражение строгое, учительное. Маракуев, покраснев от возбуждения, подпрыгивая на стуле,
спорил жестоко, грозил противнику пальцем, вскрикивал...
Книг они не читают, и разум их не развращен
спорами о
том, кто прав: Ницше или Толстой, Маркс или Бернштейн.
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы
спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что
спорят лишь для
того, чтоб «предостеречь от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в
том, что оно не нашло в себе сил продолжить дело народовольцев и позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
— Это — безразлично: он будет нападать, другие — защищать — это не допускается! Что-с? Нет, я не глуп. Полемика? Знаю-с. Полемика —
та же политика! Нет, уж извините! Если б не было политики — о чем же
спорить? Прошу…
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но
тем более волнующий
спор. Оделся и пошел в город, внимательно присматриваясь к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
За нею, наклоня голову, сгорбясь, шел Поярков, рядом с ним, размахивая шляпой, пел и дирижировал Алексей Гогин; под руку с каким-то задумчивым блондином прошел Петр Усов, оба они в полушубках овчинных; мелькнуло красное, всегда веселое лицо эсдека Рожкова рядом с бородатым лицом Кутузова; эти — не пели, а, очевидно,
спорили, судя по
тому, как размахивал руками Рожков; следом за Кутузовым шла Любаша Сомова с Гогиной; шли еще какие-то безымянные, но знакомые Самгину мужчины, женщины.
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали,
спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности
тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
— Перебьют наших из пушек-то. Они
спорят: уходить или драться, всю ночь
спорили. Товарищ Яков за
то, чтоб уходить в другое место, где наших больше… Вы скажите, чтоб уходили. Калитину скажите, Мокееву и… всем!
— Здесь все кончилось,
спорят только о
том, кому в Думе сидеть. Здесь очень хорошие люди, принимают меня — вот увидишь как! Бисирую раза по три. Соскучились о песнях…
Самгин постоял у двери на площадку, послушал речь на
тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то. У него сложилось такое впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое, к
спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.
Я никогда не
спорил с нею на эту
тему, не могу, не хочу
спорить, но — почему я как будто боюсь поссориться с нею?»
— Ну, ладно, я не
спорю, пусть будет и даже в самом совершенном виде! — живо откликнулся Бердников и, подмигнув Самгину, продолжал: — Чего при мне не случится,
то меня не беспокоит, а до благоденственного времени, обещанного Чеховым, я как раз не дотяну. Нуте-с, выпьемте за прекрасное будущее!
Да, с ней было легко, просто. А вообще жизнь снова начала тревожить неожиданностями. В Киеве убили Столыпина. В квартире Дронова разгорелись чрезвычайно ожесточенные прения на
тему — кто убил: охрана? или террористы партии эсеров? Ожесточенность
спора удивила Самгина: он не слышал в ней радости, которую обычно возбуждали акты террора, и ему казалось, что все спорящие недовольны, даже огорчены казнью министра.
Но
спорить и думать о такой организации ему мешало неприятное, даже тягостное впечатление: он был уверен, что пять минут
тому назад мимо его прошел Тагильский.
Клим Иванович был доволен
тем, что очутился в стороне от этих людей, от их мелких забот и малограмотных
споров.
— И, может быть, все позорное, что мы слышим об этом сибирском мужичке, только юродство, только для
того, чтоб мы преждевременно не разгадали его, не вовлекли его в наши жалкие
споры, в наши партии, кружки, не утопили в омуте нашего безбожия… Господа, — творится легенда…
Крэйтона слушали, не возражая ему, Самгин думал, что это делается из вежливости к союзнику и гостю. Англичанин настолько раздражал Самгина, что Клим Иванович, отказываясь от своей привычки не принимать участия в
спорах, уже искал наиболее удобного момента, удобной формы для
того, чтоб ‹возразить› Крэйтону.
Наполненное шумом газет,
спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о
том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.