Неточные совпадения
Клим тотчас догадался, что нуль — это кругленький, скучный братишка, смешно похожий на отца. С того дня он стал называть брата Желтый Ноль,
хотя Дмитрий
был розовощекий, голубоглазый.
По ее рассказам, нищий этот
был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги свои на подкупы судей и
хотя мог бы жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась хуже Сомовых,
хотя отец ее
был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая о своей обязанности говорить умное, не детское.
И отходил прочь. Он
хотел показать, что его покорность
была только снисхождением умного, что он
хочет и умеет
быть независимым и выше всех милых глупостей. Но этого никто не понимал, а Борис бойко кричал...
А через несколько дней, ночью, встав с постели, чтоб закрыть окно, Клим увидал, что учитель и мать идут по дорожке сада; мама отмахивается от комаров концом голубого шарфа, учитель, встряхивая медными волосами, курит. Свет луны
был так маслянисто густ, что даже дым папиросы окрашивался в золотистый тон. Клим
хотел крикнуть...
— Вот, не спишь,
хотя уже двенадцатый час, а утром тебя не добудишься. Теперь тебе придется вставать раньше, Степан Андреевич не
будет жить у нас.
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных,
хотя и поломанных вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу на французском языке с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом с портретами смешно и плохо причесанных людей, лицо одного из них
было сплошь зачерчено синим карандашом.
Клим тотчас же почувствовал себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека, обязанного
быть таким, каким его
хотят видеть.
Он преподавал русский язык и географию, мальчики прозвали его Недоделанный, потому что левое ухо старика
было меньше правого,
хотя настолько незаметно, что, даже когда Климу указали на это, он не сразу убедился в разномерности ушей учителя.
«Мама
хочет переменить мужа, только ей еще стыдно», — догадался он, глядя, как на красных углях вспыхивают и гаснут голубые, прозрачные огоньки. Он слышал, что жены мужей и мужья жен меняют довольно часто, Варавка издавна нравился ему больше, чем отец, но
было неловко и грустно узнать, что мама, такая серьезная, важная мама, которую все уважали и боялись, говорит неправду и так неумело говорит. Ощутив потребность утешить себя, он повторил...
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые
были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто
хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он
был виноват в чем-то пред ними. И
хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Однажды ему удалось подсмотреть, как Борис, стоя в углу, за сараем, безмолвно плакал, закрыв лицо руками, плакал так, что его шатало из стороны в сторону, а плечи его дрожали, точно у слезоточивой Вари Сомовой, которая жила безмолвно и как тень своей бойкой сестры. Клим
хотел подойти к Варавке, но не решился, да и приятно
было видеть, что Борис плачет, полезно узнать, что роль обиженного не так уж завидна, как это казалось.
Встречаясь, они улыбались друг другу, и улыбка матери
была незнакома Климу, даже неприятна,
хотя глаза ее, потемнев, стали еще красивее.
Теперь Клим слушал учителя не очень внимательно, у него
была своя забота: он
хотел встретить детей так, чтоб они сразу увидели — он уже не такой, каким они оставили его.
— У него
была неприятность, но я не
хочу говорить об этом.
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать себе изредка посмотреть в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это
было приятно видеть,
хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
В один из тех теплых, но грустных дней, когда осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы
хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли в саду. Клим
был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
Но,
хотя он говорил шутя, глаза его
были грустны, беспокойно мигали, холеная борода измята. Он очень старался развеселить Клима, читал тоненьким голосом стишки...
«
Был!» —
хотел крикнуть Клим и не мог.
— Нравится? Нет, — решительно ответил Макаров. — Но в нем
есть нечто раздражающе непонятное мне, и я
хочу понять.
Клим слушал с напряженным интересом, ему
было приятно видеть, что Макаров рисует себя бессильным и бесстыдным. Тревога Макарова
была еще не знакома Климу,
хотя он, изредка, ночами, чувствуя смущающие запросы тела, задумывался о том, как разыграется его первый роман, и уже знал, что героиня романа — Лидия.
— Ну, милый Клим, — сказал он громко и храбро,
хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я
буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну, прощай.
Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического человека
было что-то назойливое, как будто они
хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой...
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться в военной школе и должен
был ехать в какую-то другую, в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря, не может без него жить и не
хочет, чтоб он учился в другом городе.
Она стала угловатой, на плечах и бедрах ее высунулись кости, и
хотя уже резко обозначились груди, но они
были острые, как локти, и неприятно кололи глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и строгие брови, а вспухшие губы стали волнующе яркими.
На его волосатом лице маленькие глазки блестели оживленно, а Клим все-таки почему-то подозревал, что человек этот
хочет казаться веселее, чем он
есть.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут
было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно,
хотя говорил с нею так же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала, что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Вы
хотите, чтоб ювелиры ковали лемеха плугов? Но — не
будет ли такое опрощение — одичанием?
— Не знаю, — ответил Макаров, внимательно рассматривая дым папиросы. —
Есть тут какая-то связь с Ванькой Дроновым.
Хотя — врет Ванька, наверное, нет у него никакого романа. А вот похабными фотографиями он торговал, это верно.
И почти приятно
было напомнить себе, что Макаров
пьет все больше,
хотя становится как будто спокойней, а иногда так углубленно задумчив, как будто его внезапно поражала слепота и глухота.
Он
хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он
пьет, так должен и развратничать, это ясно.
— Значит —
хотите чай
пить?
— Нет, я не
хочу замуж, — низким, грудным голосом говорила она, — я
буду актрисой.
— Слушай-ка, Варавка
хочет перевести меня на службу в Рязань, а это, брат, не годится мне. Кто там, в Рязани,
будет готовить меня в университет? Да еще — бесплатно, как Томилин?
— Нет людей, которым истина
была бы нужна ради ее самой, ради наслаждения ею. Я повторяю: человек
хочет истины, потому что жаждет покоя. Эту нужду вполне удовлетворяют так называемые научные истины, практического значения коих я не отрицаю.
— Ты все такая же… нервная, — сказала Вера Петровна; по паузе Клим догадался, что она
хотела сказать что-то другое. Он видел, что Лидия стала совсем взрослой девушкой, взгляд ее
был неподвижен, можно
было подумать, что она чего-то напряженно ожидает. Говорила она несвойственно ей торопливо, как бы желая скорее выговорить все, что нужно.
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался;
было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его
была поднята в уровень головы, и,
хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
И
хотя Клим заметил, что и к нему она сегодня добрее, чем всегда, но это тоже
было обидно.
Пожалуй — именно непонятнее
хотят они
быть, боясь, что Клим Самгин быстро разгадает их.
— И
пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова:
хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
— Когда я
пою — я могу не фальшивить, а когда говорю с барышнями, то боюсь, что это у меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так
хотели сказать?
С Елизаветой Спивак Кутузов разговаривал редко и мало, но обращался к ней в дружеском тоне, на «ты», а иногда ласково называл ее — тетя Лиза,
хотя она
была старше его, вероятно, только года на два — на три. Нехаеву он не замечал, но внимательно и всегда издали прислушивался к ее спорам с Дмитрием, неутомимо дразнившим странную девицу.
Самгин
был убежден, что все люди честолюбивы, каждый
хочет оттолкнуться от другого только потому, чтоб стать заметней, отсюда и возникают все разногласия, все споры.
— Она
будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье.
Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец,
хотя я не люблю немцев.
За чаем Клим говорил о Метерлинке сдержанно, как человек, который имеет свое мнение, но не
хочет навязывать его собеседнику. Но он все-таки сказал, что аллегория «Слепых» слишком прозрачна, а отношение Метерлинка к разуму сближает его со Львом Толстым. Ему
было приятно, что Нехаева согласилась с ним.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно
быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь,
хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось
есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Он молчал, гладя ее голову ладонью. Сквозь шелк ширмы, вышитой фигурами серебряных птиц, он смотрел на оранжевое пятно лампы, тревожно думая: что же теперь
будет? Неужели она останется в Петербурге, не уедет лечиться? Он ведь не
хотел, не искал ее ласк. Он только пожалел ее.
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она
хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия
будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
Лежа в постели, Клим озабоченно вспоминал голодные, жадные ласки Нехаевой, и ему показалось, что в них
было что-то болезненное, доходящее до границ отчаяния. Она так прижималась к нему, точно
хотела исчезнуть в нем. Но
было в ней и нечто детски нежное, минутами она будила и в нем нежность.