Неточные совпадения
Совершенно ясно, что больше
всех мужчин ей нравится Варавка, она охотнее говорит с ним и улыбается ему гораздо
чаще, чем другим.
Теперь, когда Клим большую
часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но
все же он видел, что в доме становится
все беспокойнее,
все люди стали иначе ходить и даже двери хлопают сильнее.
Отец
все чаще уезжает в лес, на завод или в Москву, он стал рассеянным и уже не привозил Климу подарков.
Мать
все чаще смотрела на него, как на гостя, который уже надоел, но не догадывается, что ему пора уйти.
А открыв глаза, он увидел, что темно-лиловая, тяжелая вода
все чаще, сильнее хлопает по плечам Бориса, по его обнаженной голове и что маленькие, мокрые руки, красно́ поблескивая, подвигаются ближе, обламывая лед.
Отец
все чаще уезжал куда-то, он как-то умалялся, таял и наконец совсем исчез.
Глагол — выдумывать, слово — выдумка отец Лидии произносил
чаще, чем
все другие знакомые, и это слово всегда успокаивало, укрепляло Клима. Всегда, но не в случае с Лидией, — случае, возбудившем у него очень сложное чувство к этой девочке.
Он находил, что Лидия говорит слишком серьезно и умно для ее возраста, это было неприятно, а она
все чаще удивляла его этим.
Все чаще и как-то угрюмо Томилин стал говорить о женщинах, о женском, и порою это у него выходило скандально. Так, когда во флигеле писатель Катин горячо утверждал, что красота — это правда, рыжий сказал своим обычным тоном человека, который точно знает подлинное лицо истины...
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать
все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Обе шутки не понравились Климу, заставив его насторожиться, а Макаров и Лидия, легко перебрасываясь шуточками,
все чаще задевали его.
Он стал читать Лермонтова, крепкая горечь этих стихов казалась ему полезной, он
все чаще цитировал наиболее едкие строки мрачного поэта.
Иногда Туробоев казался Самгину совершенно невыносимым,
всего чаще это бывало в его беседах с Кутузовым и Дмитрием.
Все чаще Клим думал, что Нехаева образованнее и умнее
всех в этой компании, но это, не сближая его с девушкой, возбуждало в нем опасение, что Нехаева поймет в нем то, чего ей не нужно понимать, и станет говорить с ним так же снисходительно, небрежно или досадливо, как она говорит с Дмитрием.
Это ощущение разлада и враждебности между ним, содержащим, и тем, что он содержал в себе, Клим испытывал
все чаще и тревожнее.
Его грубоватая речь, тяжелые жесты, снисходительные и добродушные улыбочки в бороду, красивый голос —
все было слажено прочно и
все необходимо, как необходимы машине ее
части.
И
все чаще смущали ее странные припадки вопросительного молчания.
Работы у него не было, на дачу он не собирался, но ему не хотелось идти к Томилину, и его
все более смущал фамильярный тон Дронова. Клим чувствовал себя независимее, когда Дронов сердито упрекал его, а теперь многоречивость Дронова внушала опасение, что он будет искать
частых встреч и вообще мешать жить.
— Не сердись, — сказал Макаров, уходя и споткнувшись о ножку стула, а Клим, глядя за реку, углубленно догадывался: что значат эти
все чаще наблюдаемые изменения людей? Он довольно скоро нашел ответ, простой и ясный: люди пробуют различные маски, чтоб найти одну, наиболее удобную и выгодную. Они колеблются, мечутся, спорят друг с другом именно в поисках этих масок, в стремлении скрыть свою бесцветность, пустоту.
Толпа, покрикивая, медленно разорвалась на три
части: две отходили по косой вправо и влево от колокольни, третья двигалась по прямой линии от нее,
все три бережно, как нити жемчуга, несли веревки и казались нанизанными на них. Веревки тянулись от ушей большого колокола, а он как будто не отпускал их, натягивая
все туже.
Вообще пред ним
все чаще являлось нечто сновидное, такое, чего ему не нужно было видеть. Зачем нужна глупая сцена ловли воображаемого сома, какой смысл в нелепом смехе Лютова и хромого мужика? Не нужно было видеть тягостную возню с колоколом и многое другое, что, не имея смысла, только отягощало память.
У дуги шел, обнажив лысую голову, широкоплечий, бородатый извозчик,
часть вожжей лежала на плече его, он смотрел под ноги себе, и
все люди, останавливаясь, снимали пред ним фуражки, шляпы.
Но после этих припадков Клим видел, что глаза ее смотрят на него недружелюбно или вопросительно, и
все чаще он подмечал в ее зрачках злые искры.
— Кушайте, — угощала она редактора, Инокова, Робинзона и одним пальцем подвигала им тарелки с хлебом, маслом, сыром, вазочки с вареньем. Называя Спивак Лизой, она переглядывалась с нею взглядом единомышленницы. А Спивак оживленно спорила со
всеми, с Иноковым —
чаще других, вероятно, потому, что он ходил вокруг нее, как теленок, привязанный за веревку на кол.
Клим видел, что
все чаще и с непонятной быстротою между ним и Лидией возникают неприятные беседы, но устранить это он не умел.
— Я, — говорил он, — я-я-я! —
все чаще повторял он, делая руками движения пловца. — Я написал предисловие… Книга продается у входа… Она — неграмотна. Знает на память около тридцати тысяч стихов… Я — Больше, чем в Илиаде. Профессор Жданов… Когда я… Профессор Барсов…
Но
все чаще, вместе с шумом ветра и дождя, вместе с воем вьюг, в тепло комнаты вторгалась обессиливающая скука и гасила глумливые мысли, сгущала
все их в одну.
Любашу все-таки выслали из Москвы. Уезжая, она возложила
часть своей работы по «Красному Кресту» на Варвару. Самгину это не очень понравилось, но он не возразил, он хотел знать
все, что делается в Москве. Затем Любаша нашла нужным познакомить Варвару с Марьей Ивановной Никоновой, предупредив Клима...
Он видел, что «общественное движение» возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит
всех о символе веры.
Все горячее спорили,
все чаще ставился вопрос...
Самгин тоже опрокинулся на стол, до боли крепко опираясь грудью о край его. Первый раз за
всю жизнь он говорил совершенно искренно с человеком и с самим собою. Каким-то кусочком мозга он понимал, что отказывается от какой-то
части себя, но это облегчало, подавляя темное, пугавшее его чувство. Он говорил чужими, книжными словами, и самолюбие его не смущалось этим...
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу
все то, чем он был наполнен. Большую
часть сказанного Кутузовым Клим и читал и слышал из разных уст десятки раз, но в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.
Она стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика, в который прячут интимные вещи; стала ямой, куда он выбрасывал сор своей души. Ему казалось, что, высыпая на эту женщину слова, которыми он с детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает в себе волевого, действенного человека. Беседы с Никоновой награждали его чувством почти физического облегчения, и он
все чаще вспоминал Дьякона...
Жизнь становилась
все более щедрой событиями, каждый день чувствовался кануном новой драмы. Тон либеральных газет звучал ворчливей, смелее, споры — ожесточенней, деятельность политических партий — лихорадочнее, и
все чаще Самгин слышал слова...
В этот вечер она была особенно нежна с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но
все чаще, Самгин чувствовал, что ее примиренность с жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он открыл в ней черту, раньше не замеченную им и родственную Нехаевой: она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
Самгин рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И
все чаще примечая, подозревая во многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что боялся быть понятым ими.
Все это было закончено оглушительным хохотом певцов, смеялась и
часть публики, но Самгин заметил, что люди солидные сконфужены, недоумевают. Особенно громко и самодовольно звучал басовитый, рубленый смех писателя...
В конце концов Самгин
все чаще приближался к выводу, еще недавно органически враждебному для него: жизнь так искажена, что наиболее просты и понятны в ней люди, решившие изменить
все ее основы, разрушить
все скрепы.
— Нет, это не годится. Критическая
часть, пожалуй, удалась, а
все остальное — не то, что надо. Попробую сама.
«Это уж похоже на неврастению», — опасливо подумал он, отходя от зеркала, и вспомнил, что вспышки злого недовольства собою
все чаще пугают его.
Самгину хотелось поговорить с Калитиным и вообще ближе познакомиться с этими людьми, узнать — в какой мере они понимают то, что делают. Он чувствовал, что студенты почему-то относятся к нему недоброжелательно, даже, кажется, иронически, а
все остальные люди той
части отряда, которая пользовалась кухней и заботами Анфимьевны, как будто не замечают его. Теперь Клим понял, что, если б его не смущало отношение студентов, он давно бы стоял ближе к рабочим.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и
частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете,
весь бок был в крови, — казалось, что с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
Но — чего я жалею?» — вдруг спросил он себя, оттолкнув эти мысли, продуманные не один десяток раз, — и вспомнил, что с той высоты, на которой он привык видеть себя, он, за последнее время
все чаще, невольно сползает к этому вопросу.
«Возраст охлаждает чувство. Я слишком много истратил сил на борьбу против чужих мыслей, против шаблонов», — думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее время он
все чаще замечал, что почти каждая его мысль имеет свою тень, свое эхо, но и та и другое как будто враждебны ему. Так случилось и в этот раз.
— В сумасшедший дом и попал, на три месяца, — добавила его супруга, ласково вложив в протянутую ладонь еще конфету, а оратор продолжал с великим жаром,
все чаще отирая шапкой потное, но не краснеющее лицо...
Но в конце концов он был доволен тем, что встретился с этой женщиной и что она несколько отвлекает его от возни с самим собою, доволен был, что устроился достаточно удобно, независимо и может отдохнуть от пережитого. И
все чаще ему казалось, что в этой тихой полосе жизни он именно накануне какого-то важного открытия, которое должно вылечить его от внутренней неурядицы и поможет укрепиться на чем-то прочном.
Об экспроприациях газеты сообщали
все чаще, и Самгин хорошо помнил слова Марины: «действуют мародеры».
И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд — как бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако — требовательно.
Все чаще бывало так, что, когда Миша, сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.
Все чаще ему казалось, что знакомство с Мариной имеет для него очень глубокое, решающее значение, но он не мог или не решался определить: какое именно?
Круг
все чаще разрывался, люди падали, тащились по полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, — некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, — кто-то поднял ее на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
Круг пошел медленнее, шум стал тише, но люди падали на пол
все чаще, осталось на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал на колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал...