Неточные совпадения
— Но есть еще категория
людей, которых я боюсь, —
продолжал он звонко и напористо.
Он облегченно вздохнул,
продолжая размышлять: если б Лидия любила Макарова, она, из чувства благодарности, должна бы изменить свое высокомерное отношение к
человеку, который спас жизнь ее возлюбленного.
— Я угощаю, — сказала она, спросив кофе, ликера, бисквитов, и расстегнула шубку; Клима обдал запах незнакомых духов. Сидели у окна; мимо стекол, покрытых инеем, двигался темный поток
людей. Мышиными зубами кусая бисквиты, Нехаева
продолжала...
—
Люди там не лучше, не умнее, чем везде, —
продолжал он. — Редко встретишь
человека, для которого основным вопросом бытия являются любовь, смерть…
— А я — не понимаю, —
продолжала она с новой, острой усмешкой. — Ни о себе, ни о
людях — не понимаю. Я не умею думать… мне кажется. Или я думаю только о своих же думах. В Москве меня познакомили с одним сектантом, простенький такой, мордочка собаки. Он качался и бормотал...
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, —
продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А
люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
— На сей вечер хотел я
продолжать вам дальше поучение мое, но как пришел новый
человек, то надобно, вкратцах, сказать ему исходы мои, — говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как бы пьяными глазами.
Сделав паузу, должно быть, для того, чтоб
люди вдумались в значительность сказанного им, мельник пошаркал по полу короткими ножками и
продолжал...
— Мне вот кажется, что счастливые
люди — это не молодые, а — пьяные, —
продолжала она шептать. — Вы все не понимали Диомидова, думая, что он безумен, а он сказал удивительно: «Может быть, бог выдуман, но церкви — есть, а надо, чтобы были только бог и
человек, каменных церквей не надо. Существующее — стесняет», — сказал он.
— Беспутнейший
человек этот Пуаре, —
продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
— Вы все еще
продолжаете чувствовать себя на первом курсе, горячитесь и забегаете вперед. Думать нужно не о революции, а о ряде реформ, которые сделали бы
людей более работоспособными и культурными.
— Нет, иногда захожу, — неохотно ответил Стратонов. — Но, знаете, скучновато. И — между нами — «блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», это так! Но дальше я не согласен. Или вы стоите на пути грешных, в целях преградить им путь, или — вы идете в ногу с ними. Вот-с. Прейс — умница, —
продолжал он, наморщив нос, — умница и очень знающий
человек, но стадо, пасомое им, — это все разговорщики, пустой народ.
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он — пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов
продолжал говорить свое, как
человек, несокрушимо верующий, что его истина — единственная. Он не сердился, не обижался, но иногда слова так опьяняли его, что он начинал говорить как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим на страх...
Но это воспоминание, возникнув механически, было явно неуместно, оно тотчас исчезло, и Самгин
продолжал соображать: чем отличаются эти бородатые, взлохмаченные ветром, очень однообразные
люди от всех других множеств
людей, которые он наблюдал? Он уже подумал, что это такая же толпа, как и всякая другая, и что народники — правы: без вождя, без героя она — тело неодухотворенное. Сегодня ее вождь — чиновник охранного отделения Сергей Зубатов.
— Я никаких высоких чувств у рабочих не заметила, но я была далеко от памятника, где говорили речи, —
продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой, было видно, что
люди крестятся. Но пробиться туда было невозможно.
— У них — свои соображения, они здоровьем подозрительных
людей не интересуются. И книги оказались законные, —
продолжал он, снова улыбаясь, — библия, наука, сочинения Тургенева, том четвертый…
Он попробовал приподняться со стула, но не мог, огромные сапоги его точно вросли в пол. Вытянув руки на столе, но не опираясь ими, он еще раз попробовал встать и тоже не сумел. Тогда, медленно ворочая шеей, похожей на ствол дерева, воткнутый в измятый воротник серого кафтана, он, осматривая
людей,
продолжал...
— Революционеров к пушкам не допускают, даже тех, которые сидят в самой Петропавловской крепости. Тут или какая-то совершенно невероятная случайность или — гадость, вот что! Вы сказали — депутация, —
продолжал он, отхлебнув полстакана вина и вытирая рот платком. — Вы думаете — пойдут пятьдесят
человек? Нет, идет пятьдесят тысяч, может быть — больше! Это, сударь мой, будет нечто вроде… крестового похода детей.
Кутузов пил чай, должно быть,
продолжая воображать себя
человеком из деревни. Держался важно, жесты его были медлительно солидны, — жесты
человека, который хорошо знает цену себе и никуда не торопится.
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе,
продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон.
Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, —
человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я — не хочу! Может быть, я уже подлец, но — больше не хочу… Ясно?
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих
людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они
продолжали к нему относиться все так же, как к
человеку, который не нужен им, но и не мешает.
— Это — дневная моя нора, а там — спальня, — указала Марина рукой на незаметную, узенькую дверь рядом со шкафом. — Купеческие мои дела веду в магазине, а здесь живу барыней. Интеллигентно. — Она лениво усмехнулась и
продолжала ровным голосом: — И общественную службу там же, в городе, выполняю, а здесь у меня
люди бывают только в Новый год, да на Пасху, ну и на именины мои, конечно.
Постучав по лбу пальцем, как это делают, когда хотят без слов сказать, что
человек — глуп, Марина
продолжала своим голосом, сочно и лениво...
— Вы, на горке, в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице собралось, пришлый
человек речи говорит. Раздразнили мужика и все дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и
продолжал поучительно...
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот
человек говорил так серьезно, без фокусов, без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи,
продолжал...
— К чему ведет нас безответственный критицизм? — спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке,
продолжал: — Эта книжка озаглавлена «Исповедь
человека XX века». Автор, некто Ихоров, учит: «Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого». Он прочитал «Слепых» Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.
— А он тебя, по-моему, правильно… оценил, — охлажденно и как будто обиженно
продолжал Дронов. — К
людям ты относишься… неблагосклонно. Даже как будто брезгливо…
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, —
продолжал Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные
люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
— Мой муж — старый народник, — оживленно
продолжала Елена. — Он любит все это: самородков, самоучек… Самоубийц, кажется, не любит. Самодержавие тоже не любит, это уж такая старинная будничная привычка, как чай пить. Я его понимаю:
люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по книгам, а вот такие… храбрецы вламываются во все за свой страх. Варвары… Я — за варваров, с ними не скучно!
— Это, брат, ты врешь, — возразил Иван, как будто трезвея. — Ошибаешься, — поправил он. — Все понимают, что им надо понять. Тараканы, мыши… мухи понимают, собаки, коровы.
Люди — все понимают. Дай мне выпить чего-нибудь, — попросил он, но, видя, что хозяин не спешит удовлетворить его просьбу, — не повторил ее,
продолжая...
Каждый раз, когда он думал о большевиках, — большевизм олицетворялся пред ним в лице коренастого, спокойного Степана Кутузова. За границей существовал основоположник этого учения, но Самгин все еще
продолжал называть учение это фантастической системой фраз, а Владимира Ленина мог представить себе только как интеллигента, книжника, озлобленного лишением права жить на родине, и скорее голосом, чем реальным
человеком.
— Итак, Россия, отечество наше, будет праздновать триста лет власти
людей, о которых в высшей степени трудно сказать что-либо похвальное. Наш конституционный царь начал свое царствование Ходынкой,
продолжил Кровавым воскресеньем 9-го Января пятого года и недавними убийствами рабочих Ленских приисков.
— Да-а… Разумеется, — неопределенно промычал, но тотчас же и очень напористо
продолжал: — Это — не ответ! Черт знает что такое — честные
люди? Я — честный? Ну, скажи!
— Но бывает, что
человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, —
продолжал Самгин, уверенный, что этим
людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к
людям, которые убеждены, что именно они лучшие
люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
— Странное дело, —
продолжал он, недоуменно вздернув плечи, — но я замечал, что чем здоровее
человек, тем более жестоко грызет его цинга, а слабые переносят ее легче. Вероятно, это не так, а вот сложилось такое впечатление. Прокаженные встречаются там, меряченье нередко… Вообще — край не из веселых. И все-таки, знаешь, Клим, — замечательный народ живет в государстве Романовых, черт их возьми! Остяки, например, и особенно — вогулы…