Неточные совпадения
— Не нахожу, что это плохо, —
сказал Туробоев, закурив папиросу. — А вот здесь все явления и сами люди кажутся более чем где-либо скоропреходящими,
я бы даже
сказал — более смертными.
— Ты знаешь, — в посте
я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка!
Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили
мне.
Мне ничего не удалось сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что
я не очень настаивала на этом. Что могла
бы я сказать ему?
— Прежде всего — очень добрый человек. Эдак, знаешь, неисчерпаемо добрый. Неизлечимо,
сказала бы я.
— На сей вечер хотел
я продолжать вам дальше поучение мое, но как пришел новый человек, то надобно, вкратцах,
сказать ему исходы мои, — говорил он, осматривая слушателей бесцветными и как
бы пьяными глазами.
— Конечно, —
сказал Клим и подумал: «
Я бы с тобой, пестрая дура, навеки простился».
— Вдруг — идете вы с таким вот щучьим лицом, как сейчас. «Эх, думаю, пожалуй, не то говорю
я Анюте, а вот этот — знает, что надо
сказать». Что
бы вы, Самгин,
сказали такой девице, а?
— Кроме того,
я беседовала с тобою, когда, уходя от тебя, оставалась одна.
Я — честно говорила и за тебя… честнее, чем ты сам мог
бы сказать. Да, поверь
мне! Ты ведь не очень… храбр. Поэтому ты и
сказал, что «любить надо молча». А
я хочу говорить, кричать, хочу понять. Ты советовал
мне читать «Учебник акушерства»…
— В записках местного жителя Афанасия Дьякова, частию опубликованных
мною в «Губернских ведомостях», рассказано, что швед пушкарь Егор — думать надо Ингвар, сиречь, упрощенно, Георг — Игорь, — отличаясь смелостью характера и простотой души,
сказал Петру Великому, когда суровый государь этот заглянул проездом в город наш: «Тебе, царь, кузнечному да литейному делу выучиться
бы, в деревянном царстве твоем плотников и без тебя довольно есть».
— А
я не знал, что вы знакомы, — как
бы извиняясь пред Климом,
сказал Прейс, присел на койку и тотчас же начал выспрашивать Кутузова, откуда он явился, что видел.
— Вот — дура! Почти готова плакать, —
сказала она всхлипнув. — Знаешь,
я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как
бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в другой мир.
— Знаешь,
я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для
меня в этом не будет. Как все неудачно у
меня, Клим, —
сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло
меня это. Спасибо Лиде, что вызвала
меня к себе, а то
бы я…
— Не стану спрашивать вас: почему, но
скажу прямо: решению вашему не верю-с! Путь, который
я вам указал, — путь жертвенного служения родине, — ваш путь. Именно: жертвенное служение, — раздельно повторил он. — Затем, — вы свободны… в пределах Москвы.
Мне следовало
бы взять с вас подписку о невыезде отсюда, — это ненадолго! Но
я удовлетворюсь вашим словом — не уедете?
— Ну, еще
бы не знать! Его усердием
я из университета вылетел, —
сказал Гогин, глядя на Клима глазами близорукого, и засмеялся булькающим смехом толстяка, а был он сухощав и строен.
— Нет,
я — приемыш, взят из воспитательного дома, — очень просто
сказал Гогин. — Защитники престол-отечества пугают отца — дескать, Любовь Сомова и есть воплощение злейшей крамолы, и это несколько понижает градусы гуманного порыва папаши. Мы с ним подумали, что, может быть, вы могли
бы сказать: какие злодеяния приписываются ей, кроме работы в «Красном Кресте»?
— Зачем же ты… не
сказав мне? Ведь это опасно, можно умереть! Подумай, что же было
бы? Это — ужас!
—
Я догадалась об этом, —
сказала она, легко вздохнув, сидя на краю стола и покачивая ногою в розоватом чулке. Самгин подошел, положил руки на плечи ее, хотел что-то
сказать, но слова вспоминались постыдно стертые, глупые. Лучше
бы она заговорила о каких-нибудь пустяках.
—
Скажи, ты хотела
бы чувствовать то, что чувствую
я?
— В сыщики
я пошел не из корысти, а — по обстоятельствам нужды, — забормотал Митрофанов, выпив водки. — Ну и фантазия, конечно. Начитался воровских книжек, интересно! Лекок был человек великого ума. Ах, боже мой, боже мой, — погромче
сказал он, — простили
бы вы
мне обман мой! Честное слово — обманывал из любви и преданности, а ведь полюбить человека — трудно, Клим Иванович!
Я могу уверенно
сказать, что материалисты, при всем их увлечении цифрами, не могли
бы сделать
мне такое тонко разработанное и убыточное для
меня предложение, какое сделали мои друзья.
— Зашел
сказать, что сейчас уезжаю недели на три, на месяц; вот ключ от моей комнаты, передайте Любаше;
я заходил к ней, но она спит. Расхворалась девица, — вздохнул он, сморщив серый лоб. — И — как не вовремя! Ее
бы надо послать в одно место, а она вот…
— Недавно, беседуя с одним из таких хитрецов,
я вспомнил остроумную мысль тайного советника Филиппа Вигеля из его «Записок». Он
сказал там: «Может быть, мы
бы мигом прошли кровавое время беспорядков и давным-давно из хаоса образовалось
бы благоустройство и порядок» — этими словами Вигель выразил свое, несомненно искреннее, сожаление о том, что Александр Первый не расправился своевременно с декабристами.
«А — что
бы я сказал на месте царя?» — спросил себя Самгин и пошел быстрее. Он не искал ответа на свой вопрос, почувствовав себя смущенным догадкой о возможности своего сродства с царем.
—
Я телеграфировала в армию Лидии, но она, должно быть, не получила телеграмму. Как торопятся, —
сказала она, показав лорнетом на улицу, где дворники сметали ветки можжевельника и елей в зеленые кучи. — Торопятся забыть, что был Тимофей Варавка, — вздохнула она. — Но это хороший обычай посыпать улицы можжевельником, — уничтожает пыль. Это надо
бы делать и во время крестных ходов.
— Идем, —
сказал Лютов, хлопнув его по плечу, и обратился к Самгину: — Если б не он — избили
бы меня. Идем, брат! Полотенце? Сейчас, подожди…
— Вот с этого места
я тебя не понимаю, так же как себя, —
сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй,
я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. —
Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что
я хотел
бы понять.
Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял
я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
«Весьма вероятно, что если б не это —
я был
бы литератором.
Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую, у
меня мало слов. Кто это
сказал: «Дикари и художники мыслят образами»? Вот
бы написать этих стариков…»
— Почему же офицер — скот? — нахмурив брови, удивленно спросила Дуняша. — Он просто — глупый и нерешительный. Он
бы пошел к революционерам и
сказал:
я — с вами! Вот и все.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят
мне, что
я не так живу, а дети, наверное,
сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живете, не на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
— Черт знает что! Может, лучше
бы я какие-нибудь рубашки шила, саваны для больниц…
Скажи, — может — лучше?
— Может быть, она и не ушла
бы, догадайся
я заинтересовать ее чем-нибудь живым — курами, коровами, собаками, что ли! —
сказал Безбедов, затем продолжал напористо: — Ведь вот
я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено
мне спеть. Суть жизни именно в такой песне — и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай — все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, — верно?
—
Меня? Разве
я за настроения моего поверенного ответственна?
Я говорю в твоих интересах. И — вот что, —
сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой руки, — ты возьми-ка себе Мишку, он тебе и комнаты приберет и книги будет в порядке держать, — не хочешь обедать с Валентином — обед подаст. Да заставил
бы его и бумаги переписывать, — почерк у него — хороший. А мальчишка он — скромный, мечтатель только.
— Недавно
я говорю ей: «Чего ты, Лидия, сохнешь? Выходила
бы замуж, вот — за Самгина вышла
бы». — «
Я, говорит, могу выйти только за дворянина, а подходящего — нет». Подходящий — это такой, видишь ли, который не забыл исторической роли дворянства и верен триаде: православие, самодержавие, народность. Ну,
я ей
сказала: «Милая, ведь эдакому-то около ста лет!» Рассердилась.
«Поблек, — думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. — Типичный русский бездельник. О попах — нарочно, для
меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту. Марина
сказала бы: человек бесплодного ума».
— Да — что же? —
сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. — Как всегда — он работает топором, но ведь
я тебе говорила, что на мой взгляд — это не грех. Ему
бы архиереем быть, — замечательные сочинения писал
бы против Сатаны!
— Деньги — люблю, а считать — не люблю, даже противно, — сердито
сказала она. —
Мне бы американской миллионершей быть, они, вероятно, денег не считают. Захарий у
меня тоже не мастер этого дела. Придется взять какого-нибудь приказчика, старичка.
— Миша, ступай,
скажи кучеру, — ехал
бы к Лидии Тимофеевне, ждал
меня там.
«Если б
я влюбился в нее, она вытеснила
бы из
меня все… Что — все? Она
меня назвала неизлечимым умником,
сказала, что такие, как
я, болезнь мира. Это неверно. Неправда.
Я — не книжник, не догматик, не моралист.
Я знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения».
— Нет, как раз — не знаю, — мягко и даже как
бы уныло
сказал Бердников, держась за ручки кресла и покачивая рыхлое, бесформенное тело свое. — А решимости никакой особой не требуется.
Я предлагаю вам выгодное дело, как предложил
бы и всякому другому адвокату…
—
Я не желаю говорить на эту тему, —
сказал он и понял, что сказано не так строго, как следовало
бы.
— Чтоб не… тревожить вас официальностями,
я, денечка через два, зайду к вам, —
сказал Тагильский, протянув Самгину руку, — рука мягкая, очень горячая. — Претендую на доверие ваше в этом… скверненьком дельце, —
сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как
бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
— Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как
бы равнодушно. —
Я неоднократно видел… так
сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе, в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет
я начал онанировать, одна из девиц поймала
меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь…
— Как видите, пред вами — типичный неудачник. Почему? Надо вам
сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу понятий начальство весьма ценит, и если б не это, так
меня давно
бы уже вышибли из седла за строптивость характера и любовь к обнажению противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, — это вам должно быть известно. Люди, с их деяниями, потребны только для проверки стойкости понятий и для вящего укрепления оных.
Но
я — как
бы это
сказать?
— Умереть, — докончил Юрин. —
Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть — мое личное дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда не принесет. А вот вы — вредное… лицо. Как вспомнишь, что вы — профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин подумал и
сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб вы померли раньше
меня, сегодня
бы! Сейчас…
—
Мне нужно
бы поговорить с вами, — вполголоса
сказал Самгин Таисье, она посмотрела на него очень пристально и ответила...
— Недавно в таком же вот собрании встретил Струве, — снова обратился Тагильский к Самгину. — Этот, сообразно своей натуре, продолжает быть слепым, как сыч днем. Осведомился у
меня: как мыслю?
Я сказал: «Если б можно было выкупать идеи, как лошадей, которые гуляли в — барском овсе,
я бы дал вам по пятачку за те мои идеи, которыми воспользовался сборник “Вехи”».
—
Меня бы посадили! — весело
сказал он и, пародируя Шаляпина, пропел фальшиво...
— Кажется, ей жалко было
меня, а
мне — ее. Худые башмаки… У нее замечательно красивая ступня, пальчики эдакие аккуратные… каждый по-своему — молодец. И вся она — красивая, эх как! Будь кокоткой — нажила
бы сотни тысяч, — неожиданно заключил он и даже сам, должно быть, удивился, — как это он
сказал такую дрянь? Он посмотрел на Самгина, открыв рот, но Клим Иванович, нахмурясь, спросил...